Парамонов покупает теплоход

Обойдясь без лишних подробностей, Алексей Фёдорович может поведать, что в годы войны комбинат расширился, коллектив значительно вырос, а строить жильё было некогда, да и не на что, и многие жили в бараках. «Жилищное строительство, — поведает он угловатым и шершавым, как кирпич, языком официальных документов, не умея передать свои давние треволнения и муки, — развернулось лишь в пятидесятые годы, а к их концу в городе не осталось ни одного барака, что принесло большое удовлетворение». А далее, «в соответствии с логикой времени и развития города, — сообщит Залёткин, — создались реальные предпосылки для улучшения культурно-бытовых условий работников комбината, и в генплан был внесён, а затем и выполнен пункт о строительстве плавательного бассейна по самому современному проекту». Далее одной строкой Залёткин упомянет, что возглавить коллектив данного сооружения решено было поручить тов. Парамонову Е.И., хорошо зарекомендовавшему себя на посту преподавателя физкультуры средней школы, а также выступлением на партийно-хозяйственном активе, где он остро и принципиально поставил вопрос о соотношении экономики и здоровья трудящихся.

Выступление было действительно… м-да. Когда все, кому полагалось говорить, отговорили и уже поглядывали на часы, поскольку в перерыве надо было встретить жён (намечался концерт приезжих знаменитостей, которые тогдашний Северостальск особо не баловали), и председательствующий предложил подвести черту, из задних рядов донеслось петушиное: «Позвольте мне». И, не ожидая позволения, новоявленный оратор потопал на трибуну — левое плечо по-боксёрски вперёд, защищая подбородок, чтоб дыбом. В президиуме было замечено, что в таких, как у него, галстуках — осенний букет — можно присутствовать в ресторане, клубе, кинотеатре, а на городском активе — просто неприлично.

Парамонов начал с того, что спросил у Залёткина, именно у него, поверх всех зачёсов, проборов и перманентов президиума обращаясь к его голой шишковатой голове, — известно ли товарищу директору, сколько ежегодно тонет работников комбината. А также их детей. И это вовсе не в каком-нибудь порту семи морей, а в Мурье, которую посреди лета курица вброд переходит. А также в Заусайском пруду. Залёткин, разумеется, молчал, считая ниже своего достоинства отвечать на глупые и неуместные вопросы. Парамонов ответа и не ждал. Он сам назвал цифру. И заявил, что в сравнении с другими областными центрами она довольно-таки высока. Затем сообщил, что специалист по спортивным сооружениям из ФРГ Ортнер («Ортнер — проверить» — начертал в блокноте Залёткин, не терпевший туфты) принимает за норму один крытый бассейн и несколько открытых на пятьдесят тысяч жителей, в нашем же славном Северостальске жителей перевалило за триста тысяч, бассейна — ни одного. В том числе в пионерских лагерях, где они нужны с подогревом, принимая во внимание климат, для чего требуются котельные, и комбинат может себе это позволять и должен, учитывая, сколько бюллетенят работницы по уходу за своими незакалёнными ребятишками. Будьте любезны, вот цифры, это же, ёлки-моталки, полное безобразие. Председательствующий подтолкнул Залёткина локтем. Алексей Фёдорович совсем насупился, натекли на глаза мясистые веки. Он думал о том, что если это не туфта (а похоже, нет), кто же из управленцев выдал цифры, находящиеся во внутреннем пользовании?

В заключение Емельян Парамонов провозгласил срочную необходимость строительства в городе крытого бассейна, ибо лишь при этом сбудется мечта писателя Чехова о том, чтобы в северостальце всё было прекрасно — и лицо, и фигура, и здоровье, и душа, и мысли. Он, конечно, порядком разозлил Залёткина — так, что у того в мощном бугре на затылке потяжелело и погорячело. Но и развеселил отношением к классическому наследию. Нежно любя Чехова, Алексей Фёдорович про себя усмехнулся мысли, что классик, может, и не возражал бы против подобного использовании сильнодействующей цитаты.

Нет, не обмолвится Залёткин в возможных будущих записках, что именно речь Парамонова ускорила решение о строительстве бассейна. Речь, напоминавшая генеральному директору себя самого — молодого. Бойцовского петушка с таким же чубом-гребнем, на который перед отъездом за океан лишь в приказном порядке напялили вместо кепки фетровую шляпу. Себя, но не битого, не тёртого, хоть кому правду-матку режущего — редкий по нынешним уклончивым временам экземпляр деятельного, непокорного и, чем чёрт не шутит, идейного, что ли, нахала.

Впрочем, почему в «возможных» и «будущих» записках? Что-то же пишет он по ночам в служебном кабинете, мучаясь бессонницей и не желая возвращаться в квартиру, такую громадную и пустую после того, как овдовел и как разъехались дети, увезя внуков. Он сидит, заполняя собою кресло и, кажется, прочно, но как на единственную опору опираясь на массивный резной стол красного дерева. Стол установлен не перекладиной к другому — длинному, для заседаний, но в противоположном конце кабинета, близ окна, выходящего на улицу Кормунина. Такой порядок завёл Кормунин: он не любил в одиночку работать близ того места, где работаешь совместно с подчинёнными. Иные решения надо принимать всем миром, иные — наедине с собой, полной мерой своей ответственности. Необычное разделение рабочих мест эту мысль подчёркивало, Залёткин порядок оставил.

Он сидит, старый, тяжёлый — не от прожитого, а от пережитого — и неторопливо, разборчиво выводит то, что мысленно, в насмешку над собой зовёт «мумуар» и скрывает от всех. Мемуары — удел пенсионеров, он же намерен из этого кабинета уйти не на «заслуженный отдых», но вслед за Кормуниным. Светит литая настольная лампа на трёхгранной ноге: одна грань запечатлела фигуру рабочего с молотом, другая — крестьянина бородатого, с серпом, третья — красноармейца в будёновке и с винтовкой. Лампа — наследство Кормунина. Посверкивает золотая звёздочка на вечном неизносимом довоенном бостоне, поскрипывает золотое вечное перо, подарок заводовладельца в городе Чикаго, штат Иллинойс. И светит через окно высоким и широким, сплошь застеклённым фасадом, похожим и в самом деле на парус старинной ладьи, комбинатский бассейн «Парус», также находящийся на улице Кормунина — напротив.

Дальнозорким стариковским взглядом над очками Залёткин видит, как из подъезда бассейна гуртом вываливается детвора и толкается, и размахивает сумками, и вдогон бегут матери и бабки, норовя на ходу застегнуть своим чадам пальтишки.

Помнится, сдали бассейн в эксплуатацию. Отпраздновали открытие — на весь город торжество, к Октябрьской годовщине сдавали. Недели не прошло, приезжает Залёткин на работу, выходит из машины и видит напротив — чёрт-те что. В цокольном этаже с дальнего торца тарахтит перфоратор, серым столбом стоит цементная пыль, и весь в этой пылище, с серым от неё наглым носом предстаёт пред его очи Парамонов:

— Здравия желаю, товарищ директор?

— Чем это вы здесь развлекаться изволите?

— Дак безобразие ломаем. Уличные туалеты проектом тут не предусмотрены.

Положим, действительно не предусмотрены. Здесь по проекту подсобные помещения. Однако если город оказывает комбинату всю, какую может, помощь, то и комбинат обязан идти городу навстречу. Тем более в таком небольшом, но, согласитесь, актуальном вопросе, как частичное покрытие дефицита мест общего пользовании. И это не Парамонова дело. Этакий он гусь, Парамонов. Лапчатый.

Залёткин опустил глаза. Знал за собой, что в последнее время стал излишне гневлив, криклив — даже недостойно как-то, нервы ни к чёрту. И если глянет сейчас в лицо весёлому хулигану, то не сдержится, о чём пожалеет потом. Да и затылок заломит, придётся отлёживаться на диване в комнатке за кабинетом, а разве дела ждут?

И потому с опущенными глазами, возя суковатой палкой перед носками своих ботинок, генеральный директор тихо поинтересовался, что же в этом месте должно быть предусмотрено.

— Ванны.

Дорого стоило Залёткину не поднять всё-таки глаз от свежего асфальта, затоптанного грязными сапожищами парамоновских молодцов.

— Не вижу ясности в ответе. Какие ванны?