Страница 47 из 106
Я думал об этом и находил нечто общее, объединявшее нас четверых во мнении Катнича. Каждый из нас в какой-то мере был, с его точки зрения, нарушителем дисциплины.
Сидя подле меня, Ружица задумчиво заплетала кончик распустившейся косы.
— Почему вы не обрежете кос, как Айша? Трудно ведь с ними в походе, — обратился я к ней.
— Зачем? — пожала она плечами. — Я привыкла к ним. Они мне не мешают, а помогают. Вот пойдем в город, никто не примет за партизанку… Я не люблю, когда меня насильно заставляют что-нибудь делать. С детства ненавижу насилие. Наверное, потому, что отец всегда стремился подчинить меня своей власти. Он не хотел, чтобы я училась в школе, не пускал на собрания СКОЮ,[43] приказывал работать с утра до ночи на своей мельнице, а я не хотела жить так, как он заставлял, и ушла к партизанам. Они спросили: «Против кого ты хочешь бороться?». Я сказала: «Против всех нечестных, злых и грубых людей, против фашистов». И меня приняли в батальон.
— Айше жилось еще хуже, чем мне, — помолчав, продолжала Ружица. — Дома ее заставляли закутывать лицо яшмаком, носить ферендже; их даже в Турции давно не носят. В этой Боснии люди жили, совсем как нищая райя.[44]
Зеленоватые глаза девушки блестели сухо, зло. Она сминала в комки липкий снег и бросала снежки вниз. Но вдруг она улыбнулась прислушиваясь.
Петковский читал Айше стихи:
— Хорошие стихи, — тихо сказала Ружица. — Если бы вы знали, — встрепенулась она, — как мы мечтаем побывать в вашей стране! Пешком пошли бы, если б разрешили. Мы понимаем: это счастье нужно заслужить, нужно много, много добра сделать, много пользы принести, бороться нужно…
Последние лучи солнца втянулись за седловину горы, в долине совсем смерклось. Наступала пора, когда прогулка двух ефрейторов с их подругами по живописным окрестностям города не должна была вызвать особых подозрений. Еще раз мы осмотрели гранаты и, поставив ударники на предохранительный взвод, спустились с кручи на дорогу, по которой горожане ходят в лес. Две пары на небольшом расстоянии друг от друга. Я с Ружицей впереди, Коце и Айша за нами.
Изображая оккупанта, бахвалящегося любовной удачей и вообще преуспевающего в делах, я вполголоса запел:
Риск был отчаянный, но другого способа проникнуть в город мы не нашли.
Из сторожевого окопа высунулись две фигуры, закутанные в серые балахоны. С коротким смешком один из часовых спросил:
— Како? Добри су наши девойки?
Четники! Это облегчало дело.
— Кое в чем даже получше наших, — ответил я по-немецки.
Часовые рассмеялись.
До окраины Горного Вакуфа оставалось еще шагов пятьдесят. Мы прошли это расстояние с таким же беспечным видом, готовые ко всему, но эти несколько минут показались мне вечностью. Миновали первые дома на главной улице. Из подъезда особняка вышел немец в высокой фуражке, видимо, офицер, с женщиной под руку и, склонившись к ней, пошел впереди нас. Следом за ним мы двинулись смелее.
Быстро темнело. На тротуары кое-где легли узкие полосы света, пробивавшегося сквозь спущенные жалюзи окон. У ярко освещенной вывески «Кафана и гостионица «Веселье» немец с женщиной остановились. Мы замедлили шаги. Он тихо убеждал ее в чем-то, потом вдруг распахнул дверь и почти насильно втащил внутрь. На улицу вырвались клокочущие звуки джаза.
— Будем действовать здесь, под музыку, — шепнул я своим спутникам.
Наискось от кафаны, на углу улицы, громоздились развалины большого дома. Бетонные конструкции перекрытий, стропила и доски, повисшие на обломках стен, придавали развалинам фантастический вид.
Выждав момент, когда вблизи никого из прохожих не оказалось, мы юркнули в провал двери.
Под ногами захрустела битая черепица. Мы прижались друг к другу. Насторожились. Было тихо. Только ветер шелестел оторванным куском обоев да поскрипывала люстра, раскачиваясь под уцелевшим потолком.
Осторожно пробрались по каменным ступенькам на второй этаж в комнату, заваленную кирпичами и обломками мебели. Тут сохранилась лишь одна стена, выходившая на улицу. На ней еще висел фотопортрет. Коце присмотрелся к нему при слабом вечернем свете.
— Девушка в подвенечном наряде, — проговорил он, схватив меня за руку. — Видишь? Сколько здесь разбито хороших надежд! Проклятые фашисты!
— Надежды вернутся, Коце, — тихо ответил я, прислушиваясь к бою часов на каком-то высоком здании.
Удары следовали, казалось, с бесконечно долгими промежутками. Вот шесть! Наконец, услышали седьмой, восьмой удар…
Ровно в девять надо начинать действовать. Нашего сигнала — последовательных взрывов двух гранат — ждали наблюдатели, выставленные на высоту 785, что в трехстах метрах южнее города. Из-за этой же горы, как было условлено, батальон, изготовившись, и должен был после сигнала, в разгар паники, стремительно ворваться в город. Одной роте поручалось энергично продвинуться к зданию больницы и занять ее раньше, чем фашисты успеют уничтожить раненых и больных партизан.
Девять! Гулкие удары, такие неспешные, отозвались у меня в сердце.
— Бросай ты первый гранату, — шепотом приказал я Коце.
Он яростно размахнулся. Граната, вылетев из оконного проема, ударила прямо в окно кафаны. Я бросил вторую гранату в другое окно. Один за другим грохнули взрывы. Раздались крики. Свет внутри помещения погас, на улице сразу помрачнело. Из дверей кафаны в панике выбегали гуляки. Промчался мотоцикл. Откуда-то выползла автомашина. Выпрыгнувший из кабины немец выстрелил в первого попавшегося ему на глаза бородача. Стрельба поднялась и на соседних улицах.
Послышались крики: «Партизаны в городе!»
Именно в это время, пока врагу еще не стала ясной причина, вызвавшая переполох, батальону и нужно было смело, решительно действовать. Вучетин отлично понимал, что успех ночной операции зависит от ее внезапности, что наступление и атака ночью производятся прямолинейно, без каких бы то ни было сложных маневров, а тем более без проволочек. И я непоколебимо верил, что нас не оставят в беде.
Однако проходили минуты за минутами, в темном небе уже повисли бледно-желтые купола ракетного света, медленно, точно звезды, выстроившиеся в ряд, поплыли трассирующие пули, а наших все не было.
— Я не понимаю, — шептала Айша, припав к окну, — почему они не идут?
— А вдруг что-нибудь случилось? Сколько у нас осталось гранат? Пробьемся ли? — тревожилась Ружица. — Вот и попали в ловушку.
— Ружа, спокойнее! — жестко прикрикнула на нее Айша.
— Я не боюсь, а только где же наши-то?
— Вучетин придет, — сказал я твердо, чувствуя, как все сильнее колотилось мое сердце.
Нам ничего не оставалось, как только ждать!
Между тем немцы, очевидно, догадались, что гранаты в кафану брошены из развалин. Внизу послышались их голоса. Под тяжелыми сапогами громко скрипела щебенка. Снопики света карманных фонарей шарили по обломкам стены, ползли вверх.
Я вспомнил тревожные слова Иована, с какими он провожал меня на задание, и невольно подумал: «Неужели он был прав, говоря, что нас послали сюда на верную смерть?».
Шаги раздавались уже на полуобвалившейся лестнице. Немцы, подталкивая друг друга, взбирались на второй этаж.
— Скорее за мной! — позвал я девушек и Коце. — Нужно уходить отсюда.
43
Союз коммунистической молодежи (омладины) Югославии.
44
Райя — бесправная толпа.
45