Страница 80 из 92
Он утверждает, что, чтобы сохранить чувство, нужен тяжелый, даже каторжный труд души. Но стоит ли жениться по любви, если потом мы обречены каторжно трудиться? Тогда уж лучше выходить замуж по расчету. Правда, в таком браке самой малости не хватает — любви, но зачем она, если все равно через несколько лет она умирает?
Незачем ставить резкую грань между отношениями до и после брака, разница не такая уж большая. Дело, по-моему, в другом. Ведь, кроме слова «любить», есть и слово «правиться». Если бы все об этом задумывались, бедным душам не пришлось бы каторжно трудиться. Когда есть настоящая любовь, легко бороться и с житейскими неурядицами, и со всеми другими врагами любви. А то женятся и потом выясняют, что и сохранять им нечего». (Наташа Игнатова, Ростов, декабрь, 1979.)
Этим письмом в «Смену» движет обида за любовь, которой можно, конечно, только сочувствовать, в нем есть и важное различение между «любить» и «нравиться». Но в нем есть и очень распространенное у нас романтическое представление о настоящей любви, которой ничего не страшно и которая легко перебарывает преграды. Такое представление видит лишь одну «половину» любви — небесную, неуязвимую, и не видит ее земную половину, ранимую и уязвимую. Такое признание надземной силы любви и незамечание ее земной слабости — как бы орел и решка романтической позиции, две стороны одной медали.
В нынешней усложняющейся жизни, повторю это, чувствам становится все труднее сохранять себя. Неожиданный вклад внесла сюда и эмансипация. Раньше, во времена патриархата, жена должна была гораздо больше приспосабливаться к мужу, чем муж к жене. Теперь оба должны со-приспосабливаться, со-применяться друг к другу, и это во много раз усложнило всю мозаику чувств, всю чересполосицу их повседневного существования.
Но главное, куда более сложными стали люди и их запросы, и это в корне переменило всю атмосферу личной жизни, всю почву человеческих чувств. Самые проницательные умы Европы ощутили это еще в начале нашего века. В двадцатые годы английский философ и математик Бертран Рассел в своей книге «Брак и нравы» выдвинул идею, что чем сложнее делаются люди, тем короче у них счастье.
Чем проще люди, говорил он, тем легче и проще им друг с другом. Гораздо труднее людям с многогранными вкусами, взглядами и интересами: они стремятся к тесному душевному сродству, но достичь его им сложнее. «Чем цивилизованнее становятся люди, — писал Рассел, — тем меньше они способны к длительному счастью с одним и тем же человеком»[125].
«Фрейд в работе «Будущее одной иллюзии» говорил:
«Прирост культуры внутри человеческого рода происходит за счет убыли счастья у отдельных его членов». Можно ли разрешить в будущем это противоречие?» (Общежитие МГУ на проспекте Вернадского, январь, 1980.)
Наверно, и Рассел, и Фрейд во многом правы в своих мыслях, правы чисто психологически. Чем проще внутренний мир человека, тем легче у него возникают радостные эмоции и тем легче они правят им. Детская простота души служит одной из главных основ счастливого детства, и для детского счастья нужно куда меньше усилий, чем для взрослого.
Чем сложнее психика, тем больше ее слагаемых участвует в создании радости — и тем вероятнее их срывы и сбои. Чем глубже и разветвленнее сознание — призма, которая везде видит противоречия, — тем труднее достаются человеку радости, и тем труднее им править в его внутреннем мире. Возможно, есть психологический закон, по которому простая психика получает много радостей от немногих усилий, а сложная — мало радостей от многих усилий.
Впрочем, дело здесь не только в простоте или сложности пуши, психики, а и в ее внутренней согласованности, внутренней гармонии или разладе. Если простая психика — и у детей, и у взрослых — «дистонна», разорвана противоречиями, то ей тоже нужно для радости много усилий. А сложной психике, которая внутренне гармонична, «синтонна», достаточны для радости средние, умеренные усилия.
И потому вернее, видимо, сказать: гармоничная психика получает максимум радости от минимума усилий, а негармоничная — минимум радостей от максимума усилий. Это, пожалуй, один из главных законов счастья, один из его основных психологических механизмов.
Конечно, простой психике легче сохранять свою гармоничность, чем сложной. Возможно, тут действует общекибернетический закон: когда в системе возрастает число элементов, трудность управлять ими (то есть согласовывать, гармонизировать их) растет в квадрате. И потому для взрослой счастливости всегда нужно усилий в квадрате больше, чем для детской, а для нынешних усложненных взрослых — еще на степень больше…
Но навсегда ли это? Вечный ли это закон психологии или стадийный, преходящий?
Может быть, он действует сейчас и потому, что мы не понимаем наших новых чувств, смотрим на них сквозь призму старой культуры чувств, во многом романтической и упрощенной? Может быть, наши чувства болеют сейчас, как болеют растения, которые пересажены в новую почву, и они перестанут болеть, когда приживутся на этой почве?
Трудность нынешнего счастья резко усиливается и нашим незнанием многих законов человеческой психологии, и неумением строить жизнь по этим законам. Такой разлад нынешней жизни с законами человеческой психологии — один из породителей всех разладов в нашей психике. И когда научно-психологическая революция начнет перестраивать по законам человеческой психологии всю жизнь, она тем самым будет превращать ее из родителя дисгармонии в родителя гармонии.
Вполне возможно, что просвещенная, гуманная цивилизованность будет не сокращать, а, наоборот, углублять п продлять счастье. Такая цивилизованность только начинает рождаться на земле, она делает лишь первые черновые шаги по материкам личной жизни, и утвердится она на земле, пожалуй, только с рождением новой цивилизации.
Человечество переживает сейчас кризисный переход от доличностного состояния к личностному, от культуры простых чувств и отношений к культуре куда более сложных чувств и отношений. Возможно, что, когда люди освоятся на почве этой новой культуры, они найдут противоядия от нынешних ядов для чувства.
Одно из таких противоядий, которое может действовать и сейчас, это, видимо, наша сознательная помощь своим чувствам. Рассел прав, когда он говорит о стихийном счастье: чем люди сложнее, тем их стихийное счастье короче. Но так ли будет обстоять дело со счастьем, которому стараются помочь сознательно? И возможна ли вообще такая помощь, или счастье как ветер — никакими дверьми не удержишь, никакими щитами не повернешь в нужную сторону?
Жизнь счастливых пар, о которых тут говорилось, доказывает, что душевная сложность может углублять счастье, делать его многоцветнее. Счастливые — долгосчастливые — в один голос говорят, что, если бы они не помогали своим чувствам, те умерли бы быстро. И, видимо, у новой психологической культуры любви сейчас появляется новый главный закон — закон максимальной помощи своим чувствам.
Самоугасающее чувство.
«В пьесе Рощина «Валентин и Валентина» приводится мысль Фрейда: «Самая сильная страсть длится четыре года». Справедливо ли это наблюдение? И вообще на чем основана длительность любви?» (Встреча с преподавателями русского языка военной академии, конец 70-х годов.)
По своей психологической природе любовь, и тем более влюбленность, влечение — все это чувства самоугасающие. Сами по себе, да еще в трудных условиях, они, постепенно ослабляют свою двойную радужную оптику и даже вытесняют ее двойной темной оптикой, которая уже не улучшает, а ухудшает облик близкого человека.
Но называть сегодня какие-то сроки угасания чувств вряд ли стоит, так как массовых сведений о длительности любви у нас нет. Настоящие исследования ее жизни нигде не проводились, и психология любви похожа сейчас на карту мира до Великих географических открытий — гораздо больше белых пятен и неоткрытых земель, чем земель открытых и познанных. Что касается Фрейда, то он говорит здесь о страсти, а бурные чувства иссякают быстрее спокойных. Скорость самоугасания у глубоких чувств меньше, и они, видимо, могут — в принципе — жить дольше.