Страница 58 из 62
(Кстати говоря, Мартин Лютер Кинг нигде публично не говорил о том, что собирается вернуться в Мемфис. Однако ФБР было уверено в этом. Это ещё одно доказательство того, что каждое слово Кинга, произнесённое, в кругу друзей, записывалось, агентами Эдгара Гувера.)
И сразу же газеты «лояльно» откликнулись на подсказку ФБР и начали писать о «роскошных» комнатах «Холидей инн» и о том, что Кингу следовало бы остановиться в мотеле «Лоррейн». Об этом написала и «Коммершл эппил» (Мемфис), которая даже упомянула, что номер Кинга в «Холидей инн» стоил 29 долларов в день; написала «Пресс скиметр» (Мемфис); написали многие другие тазеты. Об этом писали и мелкие полицейские репортеры, связанные е Фрэнком Холломеном, писали и крупные политические обозреватели, обвиняя Кинга либо прямо в «предательстве» по отношению к своим братьям по расе, либо, более интеллигентно, — в «непоследовательности».
И во многих статьях настойчивым образом упоминался мотель «Лоррейн». Не какой-нибудь другой мотель, принадлежавший черному хозяину, а именно «Лоррейн».
О чём думал Мартин Лютер Кинг в те дни? Можно представить, как тяжко было этому человеку. Он был совестью, больной совестью Америки, и как настоящая совесть, не мог молчать. Брал на себя всё больше и больше ответственности за то, что происходило в стране. Война во Вьетнаме, экономическое положение бедняков, бесправие негров, индейцев, мексиканцев — все эти вопросы сливались для него всё теснее и теснее в один вопрос, в одну проблему.
Он был решительным человеком, он не отступал в большом и, конечно, не собирался отказываться от марша бедняков на Вашингтон. Слишком, много сил положил он на его организацию.
Но он пытался маневрировать, идти на компромиссы в малом. На фоне всёвозраставшей кампании против него, которой, как теперь ясно, дирижировало ФБР, он пытался найти пути для того, чтобы выбить из рук своих противников оружие против себя, их аргументы.
Он принял решение ещё раз приехать в Мемфис и всё-таки доказать возможность мирного, ненасильственного марша.
Он принял решение остановиться в мотеле «Лоррейн».
Это были его две трагические ошибки.
Ни он, ни его друзья, конечно, не могли предположить, что «Лоррейн» к тому времени уже был «пристрелян», что уже было найдено самое удобное окно в меблированных комнатах напротив через улицу, откуда был прекрасно виден весь балкон на втором этаже. Кинг должен был выйти на этот балкон. Другого пути из 306-го номера у него не было…
Ну, а если бы Кинг снял не 306-й, а какой-нибудь другой номер, скажем, на первом этаже? Что тогда было бы с планом убийства?
Чтобы получить ответ на этот вопрос, достаточно вспомнить о том, как ФБР организовывало подслушивание всех разговоров Кинга, в каких бы отелях он ни останавливался. Это само по себе означает, что ФБР всегда либо заранее знало, какой номер снимет Кинг, либо действовало таким образом, чтобы администрация отеля предоставляла Кингу тот номер, который был рекомендован ФБР (у администрации отелей такая «подсказка» не должна была вызывать подозрений: ФБР ведь «заботилось о безопасности» лидера чёрных).
Накануне приезда Мартина Лютера Кинга в Мемфис 3 апреля 1968 года в мотель «Лоррейн» явился человек, назвавшийся представителем группы Кинга. Он осмотрел здание, зашел в несколько комнат и зарезервировал для Кинга именно 306 номер.
Как выяснилось позже, никто из окружения Кинга никакого «представителя» в «Лоррейн» не посылал. А хозяин мотеля больше никогда этого человека не видел…
Не знаю, успело ли ФБР перед приездом Кинга установить в 306 номере подслушивающие аппараты. Возможно, придя на этот раз к решению уничтожить Кинга физически, ФБР не стало оборудовать номер отеля техникой прослушивания, чтобы не давать улик против себя.
Мартин Лютер Кинг вторично приехал в Мемфис днем 3 апреля 1968 года. Он не очень хорошо чувствовал себя, устал, но настроение было бодрым. Травля его газетами, телевидением, с трибуны конгресса достигла высшей точки. Не проходило дня, чтобы он не слышал либо проклятий в свой адрес, либо обвинений в злоумышлении, в предательстве, в лицемерии, либо вяжущих «соболезнований» по поводу «невольных ошибок» и «тактических промахов».
Утром кто-то из друзей сказал ему, стараясь подбодрить: «Они забыли, что тебя травили даже собаками. А ты выстоял. А уж это как-нибудь перенесем…» Кинг усмехнулся тогда и ничего не ответил. Он понимал, что друг хотел помочь, напомнив тяжёлые годы начала борьбы. Но разве можно сравнивать то время с нынешним. И разве сравнишь собачью травлю с газетной. Тогда ему достаточно было физического мужества и веры в свое дело. Тогда всё было значительно проще — ясно было, кто друг, кто враг. И почти не было предателей. Теперь против него начали выступать те, на кого, он полагал, можно было опереться. Выступали люди, которых он даже любил. Нет, травля собаками ничто по сравнению с травлей газетной…
Вечером 3 апреля он должен был выступать на митинге в церкви. Но погода была прохладной, шёл дождь, и в какой-то момент он решил, что никто не соберется. От этой мысли почувствовал себя смертельно усталым и попросил Ральфа Абернети, своего верного Абернети, поехать и выступить вместо него.
Ральф понял состояние друга. Он тоже почему-то не верил, что в тот вечер соберется достаточно народу, чтобы Кингу стоило произносить речь…
Но ещё подъезжая к церкви, где должен был проходить митинг, Абернети понял: народу пришло много, очень много, гораздо больше, чем церковь могла вместить… У ступеней, на улице под дождем стояли сотни людей и не расходились. Не входя в церковь, Ральф послал машину назад с просьбой передать Кингу — его ждут, ему надо выступить, в такой вечер он не имеет права молчать.
Кинг приехал через четверть часа возбужденный, решительный. Народ встретил его стоя. Люди кричали: «Кинг! Кинг! Кинг!» Он поднялся на трибуну взволнованный.
— Прежде чем сказать речь, о которой я думал, направляясь к вам, — сказал Кинг, обратившись к слушателям, — я хочу, чтобы вы запомнили: Ральф Абернети — мой самый близкий и самый верный друг…
Он помолчал, благодарно глядя на друга, а затем, опершись двумя руками о кафедру, начал…
— …Если бы я оказался у истоков времени, если бы имел возможность окинуть оттуда взором всю человеческую историю до наших дней и если бы всемогущий повелел мне: «Мартин Лютер Кинг, выбирай время, в котором хотел бы ты жить», — я совершил бы мысленный полёт из Древнего Египта через Красное море, через дикость — к земле обетованной. Но несмотря на её великолепие, не остался бы там. Я отправился бы в Грецию и взошёл на гору Олимп. Увидел бы Платона, Аристотеля, Сократа, Еврипида и Аристофана, обсуждающих великие и вечные вопросы бытия. Но я не остался бы с ними. Я шел бы дальше — к великим золотым временам Римской империи, чтобы, увидеть жизнь ее при разных императорах и разных вождях. Но не остался бы там. Я пошел бы ко дням Возрождения — увидеть великую миссию Ренессанса в культурной и эстетической жизни человека. Но не остался бы в том времени. Я пошел бы дальше по дороге, туда, где жил человек, именем которого я наречен, чтобы увидеть Мартина Лютера в тот самый момент, когда он вывешивает свои 95 тезисов на двери церкви в Виттенберге. Но и с ним я не остался бы. А пошёл бы дальше к 1863 году — увидеть президента по имени Авраам Линкольн, который подписал Хартию вольности. Но не остался бы там. А пошел бы дальше в ранние 30-е годы нашего века, чтобы увидеть человека, который сказал, что больше всего на свете люди должны бояться страха. Но я не остался бы и там.
Как ни удивительно, я вернулся бы к всемогущему и сказал: «Если ты разрешишь мне пожить хотя бы несколько лет? во второй половине двадцатого столетия, я был бы счастлив».
Это желание может показаться странным, потому что мир, в котором мы живем, перевернут вверх ногами, а страна наша больна. На её земле неспокойно. Это желание может показаться странным. Но я знаю, что звёзды видны только тогда, когда небо тёмное… И я вижу всевышнего. Он трудится в нашем двадцатом столетии, в наше время. Он трудится, и люди, как ни странно, откликаются на его труд, и кое-что происходит, кое-что меняется в нашем мире. Массы людей поднимаются, массы… Живут ли они в Иоганнесбурге, Южная Африка, или в Найроби, Кения, в Аккре, Гана или в Нью-Йорке, в Атланте, Джорджия, в Джэксоне, Миссисипи, или в Мемфисе, Теннесси, их возглас один и тот же: «Мы хотим быть свободными!»