Об Ахматовой

Кстати, сообщая мне об уничтожении нотариальной копии, Анна Андреевна заявила: «Мне там (т. е. в конторе) сказали, что этого можно было и не делать: всё равно всё по закону Леве». Она ведь должна была «сохранить лицо» – мол, в старом споре была права она.

Остается еще темным, кто с ней ездил к нотариусу. Толя? Я его не спросила. Он только твердо мне сказал, что завещание уничтожено (копия). У нотариусов есть бланки (копию на руки не дают) об уничтожении. А вдруг она не ездила? Что за слова Иры, что «завещание есть» и «у меня»7. Но Ира тоже ничего не знала, потому что сразу спросила у меня, уничтожено ли завещание.

И еще последнее: не заставила ли ее Ира составить еще одно завещание в свою пользу, которое она потом и поехала уничтожать. Это относится к «у меня». С чем Ира спешила до похорон к нотариусу, когда ее останавливала по телефону Аня?

Мне ясно одно, что жизнь Анны Андреевны из-за вашей судьбы была безнадежно спутанной и трудной. Никогда в нормальных условиях не было бы такой связанности с Ирой. Это всё началось

с выселений из квартиры, когда Анна Андреевна смертельно боялась остаться одна. А потом пошло… Всего этого вы не знаете, а я знаю. Всё это было невыносимо. И всё это и сейчас невыносимо. А Ира, копия Николая Николаевича, тоже была бы другой в нормальных условиях, потому что именно зависимость от нее Анны Андреевны в период выселения из Шереметевского дома дала ей такую власть. Но биографией А.А. комиссия заниматься не будет. Н.М.

Лева! Вы сами понимаете, как мне страшно и пусто без Анны Андреевны. Вы, может, один понимаете, как мы были близки.

Во всей этой истории с наследством есть еще один момент: Анну Андр[еевну] надо оправдать. Этим будут заниматься и должны понимать, что это незнание формальностей, страх смерти, страх перед Ирой, невежество юридическое, что угодно, но не желание лишить сына с вашей судьбой наследства. Это правда, и в этом и есть оправдание. Если мое письмо этого не говорит, мы при встрече обсудим, что надо изменить.

Но, кроме того, я хочу, чтобы вы это знали, потому что со всех сторон (Ардовы, Ира) жду клеветы и гадостей. Вам будут врать на мать как угодно. Не верьте, Ира уже врет («не хотела допускать Леву»). Берегитесь, что вас сейчас опять будут ссорить с ней, как при жизни.

Надя

Лева, сообщите, что происходит, я очень беспокоюсь. Не поддавайтесь Ире. Н.М.

Записные книжки последних лет захвачены Аней. Это едва ли не главное. Попали они к Ане случайно (смерть).

Не могли бы вы приехать хотя бы на один день в Москву? У нас есть дела по литературному наследству помимо комиссии.

Сохраните это письмо. Мы потом обсудим с вами кое-что.

Напишите своему дяде.Мой адрес: Москва М-447; Большая Черемушкинская, № 56, корп. 1, кв. 4.109

И хотя все последующие события подтвердили правоту Н.Я., тогда, в марте 1966-го, Лев Николаевич фактически пренебрег ее предупреждением.

В Ленинградском горсуде дело впервые рассматривалось 14 июля 1967 года, и Н.Я. имела случай убедиться в том, что бывает с архивами поэтов, если точно не определен их юридический статус (удостовериться в том, какими бывают «наследники», она успела еще раньше – после смерти «Акумы» ей звонила Ира Пунина). Вся эта история отчетливо показала ей – спасительнице мандельштамовского архива, насколько роковой для архива может оказаться юридическая бесхозность или хотя бы двусмысленность его статуса, сколь бесчестными и хищными могут обернуться иные «наследники», а главное – сколь опасной и губительной может оказаться идея монопольного завладения архивом вообще – причем неважно, кто окажется владельцем – государство или частное лицо. Свое отношение к этому она сформулировала в «Моем завещании», написанном в конце декабря 1966 года, т. е. еще до крайнего обострения отношений с Н.Х. Выход из положения виделся Н.Я. в назначении комиссии из одиннадцати человек и коллегиальном наследовании этой комиссией архива О.М. и смежных прав110.

Что касается суда, то 18 июля, уже по возвращении из Ленинграда, Н.Я. так описывала всё это действо В.Т. Шаламову:

...

Я проделала всю эту операцию с неслыханным напором и быстротой, но было мерзко и отвратительно до боли. В четверг я выехала в Ленинград. На вокзале меня встретил Бродский, и мы поехали к нему, выпили чаю и в суд. Там уже собрались люди. Пришло человек 20–30, в се знакомые. Среди них Жирмунский и Адмони. Прошла Ира Пунина невероятно зеленая и измученная – ей дорого дались 7 или 8 тысяч, которые она украла111. Все люди, когда она проходила, отвернулись – никто ее не узнал. А все они знали Иру ребенком, большинство было знакомо с ее родителями. Дело по просьбе Иры было отложено112: юрисконсульт Публичной библиотеки в отпуске! (Это туда она продала часть архива.) Допросили только свидетелей, приехавших из Москвы, – меня, Харджиева и Герштейн. Я была первая. Как я понимаю, я дала правильные ответы. Ирина сообщала, что Анна Андреевна ее «воспитывала». Я очень удивилась: суд не знал, что у нее была собственная мать, и мне пришлось объяснять эту дикую ситуацию: жена с ребенком в одной комнате, муж с любовницей в другой, хозяйство общее, как случилось, что они вместе в квартире. Я рассказала… Всё это очень противно. Пришлось говорить и об отношениях с Ирой Анны Андреевны, о том, как ее выгоняли в Москву, и обо всем прочем… О составе архива… Всё гнусно беспредельно, во всем виновата Анна Андреевна, и она ни в чем не виновата…

И далее – о встрече с самим Н.Х.:

...

Харджиев еле смотрит на меня – оскорблен. Он облагодетельствовал Мандельштама, а я посмела отобрать у него рукописи… Мерзость. Слава Богу, основные рукописи у меня, хотя многого он не вернул. Саша Морозов устраивает мне сцены – неизвестно, на каком основании. Это наследники при моей жизни начинают скандалить. Что же будет после моей смерти? В моем случае речь идет не о деньгах, а о праве распоряжаться. Я нашла ответ. Я готовлю собрание и зову себе на помощь, кого хочу. Если не нравится – пошли вон. Так?..113

5

Почти всё лето и сентябрь 1967 года Н.Я. провела в Верее, понемногу разбирая архив и определенным образом – ну примерно как кислота, пролитая на известняк, – реагируя на то, с чем она при этом столкнулась. Сначала она написала очерк истории архива. Закончив его в начале августа114, она принялась и за комментарии к стихам 1930-х годов. Семнадцатого августа 1967 года она писала Шаламову: «Понемногу работаю (текстология). Трудно и невыносимо грустно. Грустно от разного»115. И в тот же день – более развернуто и с безнадежной горечью – Наталье Евгеньевне Штемпель:

...

Сейчас я в бешенстве на Харджиева. Еще больше, чем раньше, потому что вникаю глубже в то, что он наделал. Скотина, каких мало. Борьба произойдет, когда я вернусь, худо дело. <… > Он обрезал листок с «Нищенкой» (отрезал первую строфу). Зачем? Наверное, мне на пакость – чтобы напечатать без нее на формальных основаниях: нет рукописи116. Доказать, что он отрезал, очень просто. Есть другие листки такого же вида, но больше… на строфу. Гад. Он не стихи любит, он свое редакторство любит.

Еще в Верее, разбирая архив и всё более и более ужасаясь, она обнаружила еще и то, что многого, как ей тогда показалось, просто не хватает. Первой на это она пожаловалась той же Наташе – в сентябре:

...

Мои дела с Харджиевым такие: он врет так, что попадается на каждом шагу. <… > Конечно, он психопат, маниак и вор. Мне стыдно, что я доверила ему рукописи. <… > У меня к вам такой конкретный вопрос: были ли у вас маленькие листочки со стихами (писавшимися в ту зиму) моей рукой с датой Осиной рукой? Он мне не вернул ни одного 117. Сам он притворяется невинным… Сам он и все мы скоро умрем; всё равно всё будет в архивах. Но это воровство для меня страшное предательство… На что он посягнул…