Стать человеком

— Тебе не кажется, что ты слишком много себе позволяешь?

— Прошу прощения, я не хотел тебя обидеть.

— Не язви.

Эндре промолчал. Почувствовав, что мерзнет, он натянул на себя одеяло и с явным разочарованием посмотрел на отца. Собственно, чего он ждал от этого разговора? Не мог же отец сказать ему правду, тем более что он наверняка убежден в своей правоте.

— Люди, сынок, к сожалению, не ангелы, но и не дьяволы, — проговорил Варьяш многозначительно. — Это просто люди со своими достоинствами и недостатками. И потом, ты забыл о том, что наше поколение устало, оно страдало — и духовно, и физически. Во многом ты, конечно, прав, но...

— Тогда все в порядке, — перебил его Эндре. — Тогда нет никакого смысла спорить: само «но» уже лишено интереса. Ты мне все объяснил, так сказать, собственную совесть успокоил. Однако есть вещи, которых я, сколько бы ты мне ни объяснял, все равно не пойму. Ну, к примеру, твои отношения с семьей Демеши. Допускаю, что ты не мог помочь своему другу, но отказаться выслушать его мать... Я знаком с этой историей и потому не смогу понять тебя, сколько бы ты мне ни объяснял...

— А кто тебе рассказал об этом? — спросил Варьяш. — Демеши?

— Нет. Его мать и дядюшка Кальман.

— А они не говорили тебе о том, сколько я ходил по их делу?

— Нет, не говорили.

— Как только мне дали прочесть показания дяди Кальмана и Демеши, подписанные их собственной рукой, я бросился ходатайствовать по их делу, — начал объяснять Варьяш. — А они... Они оба признались, что до войны были агентами политической полиции.

— И ты этому поверил?

— Я не верил до тех пор, пока собственными глазами не убедился.

Варьяшу стало как-то не по себе. «Зачем Кальману понадобилось чернить меня перед родным сыном? — думал он. — Может, он решил таким образом отомстить мне? Но это так не похоже на него, ведь Кальман всегда соблюдал правила игры. Таким он был и в детстве: он никогда ни на кого не нападал из-за угла, а всегда шел напрямик...»

— А почему же ты прятался от матери Демеши?

— Потому что не мог ей сказать ничего вразумительного, — ответил Варьяш и, почувствовав, что ответ его явно неубедителен, быстро добавил: — Вероятнее всего, просто струсил. Я был сбит с толку...

Он не решился признаться, что боялся не столько ареста, сколько того, что попадет в опалу. С тех пор Варьяш постоянно убеждал самого себя в том, что в общем вел себя вполне прилично, делал все возможное, чтобы помочь брату и другу: кому-то звонил, куда-то бегал с просьбами.

Неожиданно Варьяшем овладело чувство, какое обычно овладевает человеком, на которого нападают, а ему, естественно, хочется защитить себя от этих нападок.

— Виноват, черт бы меня побрал! Признаюсь, виноват. Конечно, мне следовало тогда поговорить с матерью Яноша. Но разве они сами не виноваты? Действительно, коммунисты, которых в те годы незаконно арестовали и бросили в тюрьму, много страдали, но возникает вопрос: чего они теперь-то от нас хотят? Почему в то время они сами признавали себя виновными, а теперь каждый из них разыгрывает из себя жертву культа личности? Их арестовали и судили не потому, что мы чего-то наговорили на них, нет, а потому, что они сами друг на друга возводили всякую напраслину.

Эндре закрыл глаза и подумал: «Нет никакого смысла спорить с ним, не то мы такого наговорим друг другу, в такие дебри зайдем, откуда никогда не выберемся. Все так перепуталось... И в самом деле, почему дядюшка Кальман взял на себя вину за то, чего никогда не совершал? Из страха? Чтобы остаться в живых? По-человечески его, разумеется, понять можно. Но как же правда? Где же тот человек, который остался честным до конца? Нет, с меня всего этого довольно!»

Эндре открыл глаза и снова увидел перед собой лицо отца, который говорил, все больше горячась, но он уже почти не слушал его, а думал о том, что завтра снова окажется в части. Неожиданно наступила тишина — Варьяш замолчал. Отец и сын ни на шаг не приблизились друг к другу, их по-прежнему разделяла стена недоверия.

— Я хотел кое о чем попросить тебя, — сказал Эндре, вылезая из-под одеяла. Он подошел к книжной полке, взял с нее экземпляр последнего романа и протянул его отцу: — Будь добр, подпиши...

— Тебе? — удивился тот.

— Нет. Одному из твоих почитателей, который считает тебя великим писателем.

Варьяш полистал книгу:

— Дай мне ручку.

Эндре взял со стола ручку и протянул отцу.

— Что же мне написать?

— Не знаю. Мне ведь никогда не приходилось выступать в роли писателя, дающего автограф. Твоего почитателя, вернее, почитательницу зовут Марикой Шипош. Она учительница.

Варьяш задумался, что бы такое написать, но в голову опять ничего не приходило...

Марика чувствовала себя превосходно. Мать очень обрадовалась ее подаркам, а дочь в свою очередь радовалась, глядя на счастливую мать.

— Ты примерь, примерь, — уговаривала она мать, — сразу станешь молодой и красивой.

— Уж лучше я его завтра надену.

— Нет, я хочу посмотреть на тебя сейчас. Ну, правда, мама...

Шипошне вышла в ванную и там надела обновку. Осмотрев себя в зеркало, она осталась довольна. «Боже мой, — подумала она, — если я в таком виде появлюсь на работе, Генци лопнет от зависти. «Что с тобой, Маришка? — спросит он. — И ты, видать, решила помодничать?» — Шипошне казалось, что она уже слышит строгий голос председателя сельсовета. Ее гладкое, почти без морщин, лицо слегка покраснело. — Да я действительно стала красивой...»

Она вернулась в комнату и немного покрутилась на одном месте, словно профессиональная манекенщица.

— Ну, как я тебе нравлюсь? — весело опросила она у дочери.

— Ой, мама, как тебе идет! — Марика подбежала к матери, обняла ее и поцеловала. — Носи на здоровье!.

Праздники прошли на славу. Мать и дочь от души радовались обществу друг друга и короткому безделью, и, хотя обе привыкли вставать рано, сегодня они позволили себе подольше поваляться в постели. Не нравилось матери одно: Марика, как только проснется, сразу же, не вставая с постели, тянется за сигаретой.

— Ну, опять задымила! — ворчала она. — Не люблю, когда ты в постели куришь.

— Я в таких случаях чувствую себя важной дамой. Могу я позволить себе такое хоть изредка?

Шипошне повернулась на бок и стала наблюдать за дочерью, которая, лежа на спине, курила, пуская к потолку замысловатые колечки сизого дыма.

— И сколько же сигарет ты выкуриваешь за день?

— О, совсем немного! А сейчас я закурила только потому, что в голову мне пришла замечательная мысль.

— А еще чтобы позлить меня, да?

— Позлить тебя? — Марика положила сигарету на край пепельницы, повернулась к матери, обняла ее: — Тебя, мамочка, я никогда не буду злить. — Она пощекотала у матери за ухом и делала это до тех пор, пока та не засмеялась. — Мама, как было бы хорошо, если бы ты переехала в Кевешд! Уж и зажили бы мы с тобой вдвоем...

— А что бы я там делала?

— Работала бы. И там есть работа...

— Мне и здесь неплохо, живу не хуже других. Человек не должен порхать с места на место, как бабочка. Хорошо, если бы ты сюда вернулась. Я бы продала дом, а на вырученные деньги справила тебе хорошее приданое, мебель бы купила.

— А зачем мне это?

— Рано или поздно ты выйдешь замуж.

— Ты так спешишь освободиться от меня?

Мать поправила подушку у себя под головой и сказала:

— Ничего я не спешу.

— Я до тех пор не выйду замуж, пока не закончу университет. Осенью буду поступать на исторический факультет...

— Ведь пять лет учиться надо! Пока, закончишь, тебе уже будет двадцать четыре года...

— Ну и что? С замужеством можно подождать. Нет, мама, торопиться некуда, а университетский диплом мне не помешает. Тогда-то уж я ни от кого не буду зависеть, — убежденно сказала Марика и задумалась. — Знаешь, когда я навещаю своих учеников, то стараюсь ко всему приглядываться. Меня, например, интересует, почему все женщины, с которыми я встречалась, непременно жаловались на свою судьбу. Иногда мне даже кажется, что не стоит выходить замуж. Девушки в основном тем и портят себе жизнь, что стремятся во что бы то ни стало замуж выскочить, при этом они поступаются своей индивидуальностью и уже считаются как бы людьми второго сорта.