Выпусти птицу!

и «Геометрию» Киселева,

ставшую рыночною оберткой.

Птица тебя не поймет и не вспомнит,

люд сматерится,

будет обед твой – булочка в полдник,

ты понимаешь? Выпусти птицу!

Птице пора за моря вероломные,

пусты лимонные филармонии,

Пусть не себя –

        из неволи и сытости

выпусти, выпусти…

Не понимаю, но обожаю

бабскую выходку на базаре.

«Ты дефективная, что ли, деваха?

Дура – де-юре, чудо – де-факто!»

Как ты ждала ее, красотулю!

Вымыла и горнице половицы.

Ах, не латунную, а золотую!..

Не залетела. Выпусти птицу!

Мы третьи сутки с тобою в раздоре,

чтоб разрядиться,

выпусти сладкую пленницу горя,

выпусти птицу!

В руки синица – скучная сказка,

в небо синицу!

Дело отлова – доля мужская,

женская доля – выпустить птицу…

…Наманикюренная десница,

словно крыло самолетное снизу,

в огненных знаках

        над рынком струится,

выпустив птицу.

Да и была ль она, вестница чу́дная?..

Вспыхнет на шляпе вместо гостинца,

пятнышко едкое и жемчужное –

память о птице.

У озера

Прибегала в мой быт холостой,

задувала свечу, как служанка.

Было бешено хорошо,

и задуматься было ужасно!..

Я проснусь и промолвлю: «Да здррра-

вствует бодрая температура!»

И на высохших после дождя

громких джинсах – налет перламутра.

Спрыгну в сад и окно притворю,

чтобы бритва тебе не жужжала.

Шнур протянется в спальню твою.

Дело близилось к сентябрю.

И задуматься было ужасно,

что свобода пуста, как труба,

что любовь – это самодержавье.

Моя шумная жизнь без тебя

не имеет уже содержанья.

Ощущение это прошло,

прошуршавши по саду ужами…

Несказаемо хорошо!

А задуматься – было ужасно.

Сон

Мы снова встретились. И нас

везла машина грузовая.

Влюбились мы – в который раз!

Но ты меня не узнавала.

Меня ты привела домой.

Любила и любовь давала.

Мы годы прожили с тобой.

Но ты меня не узнавала!

Старая фотография

Нигилисточка, моя прапракузиночка!

Ждут жандармы у крыльца

            на вороных.

Только вздрагивал,

         как белая кувшиночка,

гимназический стоячий воротник.

Страшно мне за эти лилии лесные,

и коса, такая спелая коса!

Не готова к революции Россия.

Дурочка, разуй глаза.

«Я – готова, отвечаешь, –

            это – главное…»

А когда через столетие пройду,

будто шейки гимназисток

            обезглавленных,

вздрогнут белые кувшинки на пруду.

Разговор с эпиграфом

Александр Сергеевич, разрешите

представиться.

Маяковский

Владимир Владимирович,

            разрешите представиться!

Я занимаюсь биологией стиха.

Есть роли

     более

        пьедестальные,

но кому-то надо за истопника…

У нас, поэтов, дел по горло,

кто занят садом,

        кто содокладом.

Другие, как страусы,

          прячут головы,

отсюда смотрят и мыслят задом.

Среди идиотств, суеты, наветов

поэт одиозен, порой смешон –

пока не требует

       поэта

к священной жертве

          Стадион!

И когда мы выходим на стадионы в Томске

или на рижские Лужники,

вас понимающие потомки

тянутся к завтрашним

           сквозь стихи.

Колоссальнейшая эпоха!

Ходят на поэзию, как в душ Шарко.

Даже герои поэмы

         «Плохо!»

требуют сложить о них «Хорошо!».

Вы ушли,

    понимаемы процентов на десять.

Оставались Асеев и Пастернак.

Но мы не уйдем –

         как бы кто ни надеялся! –

мы будем драться за молодняк.

Как я тоскую о поэтическом сыне

класса «Ан» и 707-«Боинга»…

Мы научили

      свистать

          пол-России.

Дай одного

      соловья-разбойника!..

И когда этот случай счастливый

               представится,

отобью телеграммку,

          обкусав заусенцы:

«Владимир Владимирович,

            разрешите преставиться.

Вознесенский».

Диалог обывателя и поэта о Научно-технической революции

О: «Моя бабушка – староверка,

но она –

Научно-техническая революционерка.

Кормит гормонами кабана.

Научно-технические коровы

следят за Харламовым и Петровым,

и, прикрываясь ночным покровом,

Сексуал-революционерка

            Сударкина,

в сердце,

    как в трусики безразмерки,

умещающая полнаселения мужского,

подрывает основы

семьи,

   личной собственности

            и государства.

Посыпай капусту дустом,

не найдешь детей в капусте!

Наш мозг загружен на десять процентов.

Перспективы беспрецедентны,

когда торжествующе

          вступит в работу

на сто процентов мозг идиота!

Душой замерев, как на лыжном трамплине!

Явив площадям содержание в формах,

парят сексуальные героини,

как памятники

       на гигантских платформах!..»

П: «И все-таки это есть Революция –

в умах, в быту и в народах целых.

К двенадцати стрелки часов крадутся –

но мы носим лазерные, без стрелок!

Восхищенье Терпсихорой –

сочетанье с „Пепсиколой“.

Я – попутчик

      Научно-технической революции.

При всем уважении к коромыслам

хочу, чтобы в самой дыре завалющей

был водопровод и движение мысли.

За это я стану на горло песне,

устану –

    коллеги поддержат за горло.

Но певчее горло

        с дыхательным вместе,

живу,

   не дыша от счастья и горя.

И если для чрезвычайных мер

Революция потребует

          одного чел. поэта –

я – ЧП НТР!..»

О: «С приветом!..»

П: «При этом

Скажу, вырываясь из тисков стишка,

всем горлом, которым дышу и пою:

„Да здравствует Научно-техническая,

перерастающая в Духовную!“»

Монолог читателя на Дне поэзии 1999…

Четырнадцать тысяч пиитов

страдают во мгле Лужников.

Я выйду в эстрадных софитах –

последний читатель стихов.

Разинувши рот, как минеры,

скажу в ликование:

«Желаю прослушать Смурновых

неопубликованное!»

Три тыщи великих Смурновых

захлопают, как орлы

с трех тыщ этикеток «Минводы»,

пытаясь взлететь со скалы,

ревя, как при взлете в Орли.

И хор, содрогнув батисферы,

сольется в трехтысячный стих.

Мне грянут аплодисменты

за то, что я выслушал их.

Толпа поэтессок минорно

автографов ждет у кулис.

Доходит до самоубийств!

Скандирующие сурово,

Смурновы, Смурновы, Смурновы,

желают на «бис».

И снова, как реквием служат,

Я выйду в прожекторах,

родившийся, чтобы слушать

среди прирожденных орать.

Заслуги мои небольшие,

сутул и невнятен мой век,

средь тысячей небожителей –

единственный человек.

Меня пожалеют и вспомнят.

Не то, что бывал я пророк,

а что не берег перепонки,

как раньше гортань не берег.

«Скажи в меня, женщина, горе,

скажи в меня счастье!

Как плачем мы, выбежав в поле,

но чаще, но чаще,

нам попросту хочется высвободить

невысказанное, заветное…

Нужна хоть кому-нибудь исповедь,

как богу, которого нету!»

Я буду любезен народу

не тем, что творил монумент –

невысказанную ноту

понять и услышать сумел.

Песнь вечерняя

Ты молилась ли на ночь, береза?