Страница 9 из 14
Пьяные змеи ползают прямо. Вот только как привести ее в чувство?
Есть, впрочем, один хороший, проверенный способ: если Альку травануть хорошенько, со знанием дела, так сказать, затем — найти хорошую клинику, то есть самой же Альке и выходить, руки ей целовать, плакать от счастья… нет, не плакать, слабо… рыдать, рыдать от счастья, что Господь услышал молитвы Евы и сохранил Альке жизнь… у этой дурочки сердце сожмется в кулак, появится страх одиночества… стихийное бедствие как способ убить в человеке человека, сделать его холопом… — хороший вариант, правда?
Ева ждала Альку.
4
— Олеш, Олеш, а «доллар» с двумя «л» пишется… аль как?
— Эва!.. Почем я знаю! — откликнулся Олеша, щуплый мужичонка лет сорока, сильно помятый, но пока еще не упавший, стоявший как раз у той самой черты, которая и отделяет жизнь от полнейшего скотства.
— А ты его видел, доллар-то?
— Видал, ага.
— А где видал?
— У Кольки.
— За бутыль Колька отдаст, как считаешь?
— Ты че, сдурел? Доллар — он же деньга, понял? Су-урьезная, слушай! Ну а припрет поскуду, то отдаст, че ж не отдать-то…
Бревно попалось не тяжелое, но вредное — елозило по плечу. Есть бревна хорошие, добрые, сидят на плече будто влитые, будто прилипли. А это бревно ходуном ходит, как пила, в ватник сучки лезут, но ватник-то казенный, черт с ним, а вот идти вязко.
Егорка вздохнул: здесь, в Ачинске, он уж лет двадцать, поди, а к снегу, к морозам так и не привык.
Конец октября, а снег-то какой: утонуть можно, свалишься в сугроб — люди пройдут, не заметят…
Олеша хитрый, у него за пазухой солдатская фляга с брагой, — не угостит, нет, удавится, а не угостит, во человек!
Водка в магазине пятьдесят семь рублев: это что ж в стране-то деется?
Вчера по телевизору негра показывали: у них, говорит, в Африке, когда к власти коммунисты приходят, в магазинах сразу же исчезают бананы. Такая вот елдомотина: если коммунисты, то бананы — тю-тю! Интересно, а как же у них, в Эфиепах, с водкой? В Ачинске бананов сейчас — выше крыши. Олеша брехал, складов для бананов не хватает, так их быстренько по моргам распихали, там температура — звездец, лучше и не надо. А что? И людям хорошо, и трупы не в обиде. Вот, черт: бананов — прорва, а водка — пятьдесят семь рублев; да Ельцина за одно это убить мало! Наш Иван Михайлович, как Ельцина… красавца этого… увидал, сразу все понял. Вы, говорит, присмотритесь, у него под физию жопа переделана, это подозрительно. Он-то все у нас видит, Иван Михайлович, потому что — умный. А еще — охотник хороший, от него не только утка, от него сам глухарь не увернется, хотя нет подлее птицы, чем глухарь, — нету! Осенью, правда, чуть беда не вышла: отправился Иван Михайлович браконьерить, сетки на Чулым ставить, а с ночи, видать, подморозило, «газик» закрутился и — в овраг…
Бог спас. Бережет Бог начальство! Странно все-таки: Сибирь есть Сибирь, холод собачий, а люди здесь до ста лет живут…
Ельцин — да?.. Страна что ж? Перестала отличать плохих людей от хороших? Слабых от сильных… — так, что ли?
Директор Ачинского глинозема Иван Михайлович Чуприянов для Егорки был главным человеком в Красноярском крае.
Егорка больше всего на свете уважал стабильность.
Иван Михайлович был железный человек.
«Можа, Ельцин и не дурак, конечно, — размышлял Егорка, — но че ж в лабазах тогда все так дорого? Ты… — что, Ельцин? Не мошь цены подрубить, как подрубал их товарищ Сталин? Знача не упрямьси, к людям сгоняй, посоветуйся! Простой человек потому и простой, что живет без затей. Он же всегда подскажет тебе, как по-простому сделать, чтоб надежно было, надежно и хорошо, из вашей же Москвы-то Сибирь не разглядеть…»
— Хва! — Олеша остановился. — Перекур! Скоко ж, бля, заниматься?
Бревно упало на землю.
«Горбатый хоть и фуфлогон был, а жаль его, — подумал Егорка. — Дурак, однако: прежде чем свое крутить, надо б было народу полюбиться. А народу — что? Много треба, што ль? Приехал бы сюда, в Ачинск, выволок бы на площадь полевую кухню с кашей, Рыжкову на шею таз с маслом, а сам бы фартук надел да черпак взял. Хрясь кашу в тарелку, а Рыжков масла туда — бух! — в-во! Царь бы был, народ бы ему сапоги лизал!
А Ельцин — и правда ерник, вроде и хочет чего-то, а перегорает быстро, чисто русская натура, в нем все мгновенно переходит в свою противоположность. Не в своих санях сидит человек, это ж ясно, а признаться в этом боитца…»
— Сам-то Михалыч… придет аль как? — Олеша скрутил папироску. — Суббота все ж… праздник ноне…
Иван Михайлович снарядил Егорку с Олешей срубить ему баньку: старая сгорела у него еще в августе.
Не-е… если страна перестала отличать слабых от сильных, тогда ей конец, стране, это факт…
О баньке болтали разное: вроде и девок туда привозили из Красноярска, вроде и Катюша, дочка его, голая с мужиками бултыхалась, — только людям-то как верить, люди нынче как собаки, очень злые, не приведи бог — война, в окопы уже никого не затащ-щишь, все бздюхи, мигом у нас пропадает страна…
— Ты че, Олеш?
— Я сча… сча приду.
— Здесь хлебай, я отвернусь, — взорвался Егорка. — Че бегать-то?
— Со мной бушь?
— Нето нальешь?.. Егорка аж рот открыл.
— Пятеру давай — и налью, — твердо сказал Олеша. Он медленно, с аппетитом вытащил из рукава ватника четвертак самогонки.
— Пятеру! Где ее взять, пятеру-то?.. — вздохнул Егорка. Он не то чтобы огорчился, но хмурь на лице была. — На пятеру положен стакан с четвертью — понял? А у тебя тут — с наперсток.
— Ну извеняй!.. — Олеша с размаха всадил четвертак себе в глотку.
— Не сожри брансбоит-то, — посоветовал Егорка. — Босява!
Говорить Олеша не мог, раздалось мычание, глотка работала у Олеши как мощный насос.
Весной Олешу еле откачали. Он приехал в Овсянку к теще: старуха давно зазывала Олешу поставить забор. А бутылки, чтоб приезд отметить, не нашлось. Олеша промаялся до обеда, потом взял тазик, развел дихлофос, да еще теще из тазика плеснул, не пожадничал, родня все ж!
Бабка склеила ласты прямо за столом, а Олеша все-таки вылез, оклемался, но желудок (почти весь) ему все-таки отрезали, хотя водку хлебает, ничего! Только для водки, наверное, желудок-то не очень и нужен, водка сразу по всему телу идет, без буферов. Именно здесь, в Сибири, Егорка убедился: русский человек — не любит жить. Ну хорошо, Ачинск — место гиблое, здесь без водки — гниляк, но другие-то, спрашивается, в других-то городах, посветлее, они-то зачем пьют?..
Наташка, жена Егорки, прежде, как Новый год, так орала, пьяная, что Егорка — сволочь и борзота, хотя он бил Наташку в редчайших случаях.
А кто, спрашивается, сказал Наташке, что она должна быть счастлива?
Правда, тогда квартиры не было, хотя в коммуналке, между прочим, тоже не так уж плохо, весело, по крайней мере; здесь, в Сибири, другие люди, срама меньше, но Иван Михайлович — молодец, квартирку-то дал.
— Зря ты, Олеша… — Егорка поднялся, — папа Ваня явится… по обычаю сразу и нальет… че ж свое перевошь, аль — не жалко?
Олеша сидел на бревне, улыбаясь от дури.
— Ну, потопали, што ль?
Не только в Ачинске, нет, на всей Красноярщине не найти таких плотников, как Егорка и Олеша. Вот нет, и все! Дерево есть дерево, это ж не нефть какая-нибудь; дерево — оно ж живое, оно руки любит, людей!
А если Егорку спросить, так он больше всего уважал осину. На ней, между прочим, на осине, войну выиграли; не было у немцев таких блиндажей, как у нас, строить не умели, вот и мерзли, собаки подлые, поделом им!..
Холод, холод нынче какой; в Абакане, говорят, морозы злее, чем в Норильске. Спятила природа, из-за коммунистов спятила, ведь никто так не заколебал Красноярщину, как Леонид Ильич Брежнев и его красноярские ученички, тот же Федирко, первый секретарь. ГЭС через Енисей построили, тысячи гектаров леса превратились в болото, климат сделался влажный, противный, исчезли сорок видов трав и растений; волки, медведи, даже белки — все с порчей, все больные; медведь по заимкам шарится, к человеку жмется — не может медведь жить на болоте, жрать ему в тайге стало нечего, вон как!