Страница 7 из 12
Личные отношения Борис Николаевич сразу ограничил жесткими рамками. Всех называл только на «вы», разговаривал кратко и строго: «Поехали! Подать машину в такое-то время. Позвоните туда-то. Доложите об исполнении» и т. п.
Первое замечание он мне сделал, когда я захлопнул дверцу машины. Открывая его дверь, я одновременно захлопывал свою. Но поскольку у него на левой руке трех фаланг частично не хватало, то подспудно затаился страх, что и оставшиеся пальцы ему когда-нибудь непременно оторвут, например прихлопнут дверцей автомобиля. Он выходил из ЗИЛа весьма своеобразно: хватал стойку машины, расположенную между дверьми, и резко подтягивал тело. Причем брался всегда правой рукой. Пальцы при этом действительно находились в опасной зоне. Я сразу обратил внимание на эту особенность шефа выходить из машины и никогда бы пальцы ему не прихлопнул. Поэтому мне было обидно услышать от Бориса Николаевича резкое резюме:
– Вы мне когда-нибудь отхлопнете пальцы.
В дальнейшем я поступал так: выходил первым, закрывал свою дверь, а потом уж распахивал его. Так что не так уж просто было работать с Ельциным, даже обыкновенным «двереоткрывателем».
В «ЗИЛе» или «Чайке» Борис Николаевич всегда сидел на заднем правом сиденье. Я располагался рядом с водителем. С первых дней работы я понял: шеф очень не любит ничего повторять дважды. Иногда случалось: мотор урчит или я задумаюсь, а он что-нибудь в этот момент буркнет. Переспросить для меня было мукой – краснел заранее, особенно горели уши, как у провинившегося пацана.
Меня не удивляло, что Борис Николаевич вел себя как настоящий партийный деспот. Практически у всех партийных товарищей такого высокого уровня был одинаковый стиль поведения с подчиненными. Я бы больше поразился, если бы заметил у него интеллигентные манеры.
Когда Ельцин приходил домой, дети и жена стояли навытяжку. К папочке кидались, раздевали его до трусов, переобували в комнатные тапки. Он сам только руки и ноги поднимал.
При работе в МГК Борис Николаевич прекрасно выдерживал забитый до предела распорядок дня. В субботу работал лишь до обеда, а вторую половину дня и воскресенье проводил дома с семьей. Они все вместе обедали, глава семейства любил попариться в бане. Зимой иногда катался на лыжах. Мне он рассказывал, что в Свердловске регулярно совершал лыжные прогулки.
В Москве начальник охраны Ельцина Юрий Федорович Кожухов приучил его иногда ездить в спорткомплекс на Ленинские горы, куда ни члены Политбюро, ни более молодые кандидаты практически не заглядывали.
В спорткомплексе Борис Николаевич начал брать первые уроки тенниса. Инструкторы попались не очень профессиональные – бывшие разрядники или вообще специалисты по другим вида спорта. Но никакого другого тренера по теннису тогда неоткуда было взять, а пригласить профессионала просто в голову никому не приходило.
Постепенно Кожухов стал для Ельцина близким по работе человеком, а мы с напарником Виктором Суздалевым никогда эту близость не оспаривали. Наоборот, были благодарны Кожухову за то, что он нас выбрал из внушительного числа претендентов – тех майоров и капитанов КГБ, чьи анкеты он просматривал, подбирая охрану Ельцину. Кожухов нам признался, что ему предложили выбрать себе заместителей из десяти кандидатов. Все были профессионалами, с высшим образованием. И он выбрал Суздалева и Коржакова.
Виктор, к сожалению, несколько лет назад погиб в автокатастрофе – разбился по дороге на дачу. Мы с ним к этому моменту почти не поддерживали отношений. Суздалева в 89-м уволили из КГБ фактически из-за меня: я общался с опальным Ельциным, а Виктор – со мной.
Горбачева на первых порах Борис Николаевич боготворил. У него с Генеральным секретарем ЦК КПСС была прямая связь – отдельный телефонный аппарат. И если этот телефон звонил, Ельцин бежал к нему сломя голову.
Сначала Михаил Сергеевич звонил часто. Но чем ближе был 1987 год, тем реже раздавались звонки. Борис Николаевич был убежденным коммунистом, старательно посещал партийные мероприятия, и его тогда вовсе не тошнило от коммунистической идеологии.
Один раз я присутствовал на бюро горкома, и мне было неловко слушать, как Борис Николаевич, отчитывая провинившегося руководителя за плохую работу, унижал при этом его человеческое достоинство. Ругал и прекрасно понимал, что оскорбляемый ответить на равных ему не может.
Эта манера сохранилась у Ельцина до конца его работы. Я припомнил то давнее бюро горкома на Совете безопасности в 1995 году. После террористического акта басаевцев в Буденновске Борис Николаевич снимал с должностей на этом заседании министра внутренних дел В.Ф. Ерина, представителя Президента в Чечне Н.Д. Егорова, главу администрации Ставрополья Кузнецова и песочил их знакомым мне уничижительным, барским тоном. К Кузнецову я особой симпатии не испытывал, но тут мне стало обидно за человека: его-то вообще не за что было с таким позором снимать.
В КГБ нам внушали, что охраняемые лица – особые: они идеальны и любые поступки совершают во благо народа. Конечно, они такие же люди, как и все. А некоторые даже гораздо хуже. Как-то с одним таким «идеальным» человеком я гулял. Точнее, он гулял, а я его охранял. Встретились мы первый раз в жизни, поздоровались и побрели на небольшом расстоянии друг от друга по дорожкам живописной территории. И вдруг мой подопечный с громким звуком начинает выпускать газы. Мне стало неудобно, я готов был сквозь землю провалиться… А «идеальному» человеку – хоть бы хны, он, видимо, только с коллегами по Политбюро так не «общался», стеснялся.
Постепенно в моем сознании произошла трансформация – святость при восприятии высокопоставленных партийных товарищей улетучилась, а увидел я людей не самых умных, не самых талантливых, а порой даже и маловоспитанных. Но к Ельцину эти наблюдения не относились – он тогда заметно отличался от остальных коммунистических деятелей.
Как уже говорилось, Борис Николаевич вел себя со мной строго, но корректно. Всегда, вплоть до отставки, обращался ко мне только на «вы». Правда, в исключительных случаях, после тяжелого застолья, мог случайно перейти на «ты». Тогда он произносил таким проникновенным голосом: «Саша!», что сердце мое сжималось.
Александром Васильевичем он стал называть меня года через три после знакомства. А сначала – только Александр. Во время первой нашей беседы он так и сказал:
– Хорошо, я вас буду звать Александром.
Напарника моего звал Виктором, а Кожухова – только по имени и отчеству. По возрасту я был самым младшим в этой команде, потому нос не задирал, но и в обиду себя не давал.
Сначала работа в МГК показалась мне скучноватой. Привезешь шефа на работу и сидишь. Поручения он давал мне в первые месяцы редко, зато потом их стало даже многовато. Вечером, как правило, в кабинет к Ельцину заходил Юрий Федорович, они общались в комнате отдыха, а потом уже я с Борисом Николаевичем уезжал домой.
Практически каждый день мы ездили на какое-нибудь мероприятие. Иногда совершали несколько визитов в день – на стройку, завод или в институт… В тот момент я начал замечать у Бориса Николаевича черты, которых прежде у партийных боссов не встречал.
Прежде всего Ельцин отличался неординарным поведением. Как-то во время встречи на стройке он меня спрашивает:
– Александр, какие у вас часы?
Я показал.
– О, эти не подходят, нужны какие-нибудь поинтереснее.
Я подхожу к коллеге из группы сопровождения и интересуюсь:
– У тебя какие часы?
– «Сейко». А что?
Поясняю ему:
– Снимай, шеф просит.
Он отдал. И шеф тут же подарил эти часы какому-то отличившемуся строителю. У Ельцина, оказывается, манера была – дарить часы. Она сохранилась со свердловских времен. Жест этот предполагал исторический смысл: первый секретарь поощрял «своими» часами знатных тружеников почти так же, как командарм своих солдат – за боевые заслуги в Великую Отечественную. Я этот фокус с часами запомнил и потом специально носил в кармане запасной комплект. Часы же брал казенные, в горкоме.