Страница 16 из 111
— Пусть уходят! Пусть уходят! — послышались отовсюду голоса. — Пусть уходят!
— Принесите извести и бросьте на труп, чтобы не распространилась зараза по всему селу! — завизжал какой-то старик.
— Не бойтесь, братья! — закричал отец Фотис. — Это неправда, не слушайте его! Мы не несем с собой смерть, мы просто голодаем. И эта женщина умерла от голода, клянусь вам!
Он обернулся к попу Григорису.
— Толстобрюхий поп! — заревел он. — Поп с двойным подбородком! Бог слышит нас с неба. Пусть он тебя простит, ибо я не могу! Ты взял грех на душу!
— Уходите с богом! — крикнул какой-то старик ликоврисиец. — У меня дети и внуки, не губите нас!
Страх начал охватывать всех крестьян, их сердца окаменели. Они размахивали руками и кричали:
— Уходите! Уходите!
— Глас народа — глас божий! — сказал поп Григорис, скрестив руки на груди. — Уходите, в добрый час!
— Грех на ваших душах! — крикнул отец Фотис. — Мы уйдем! Встаньте, дети мои, мужайтесь! Они не хотят знать нас, и мы тоже не хотим знать их! Земля большая, пойдем дальше.
Женщины поднялись, снова взвалили груз на плечи; мужчины взяли свои узлы и инструменты, знамя закачалось и встало впереди колонны. Манольос, плача, наклонился, помог столетнему старику подняться, потом взвалил ему на спину мешок с костями.
— Надейтесь на бога, дедушка, — сказал он ему, — не отчаивайтесь! Надейтесь на бога…
Старик обернулся и покачал головой.
— А на кого же, не на людей же? — закричал он. — Ты ведь видел! Тьфу, пропади все они пропадом!
Пока они собирались в дорогу, поп Фотис медлил. Он посмотрел на своих людей, высохших и полумертвых, и его сердце сжалось от горя.
— Братья ликоврисийцы! — крикнул он. — Если бы я был один, если бы мне надо было отвечать перед богом только за свою душу, я не унизился бы до того, чтобы протягивать руку и просить милостыню! Я бы издох от голода. Но мне жаль этих женщин и детей, они больше не выдержат и упадут на дороге от голода. Ради них я забываю и гордость и стыд и протягиваю вам руку — подайте, христиане! Вот наши одеяла — помогите, кто чем может, — кусок хлеба, бутылка молока для детей, горсть маслин… Мы голодаем!
Двое мужчин взяли одеяла и, держа их натянутыми, вышли вперед.
— Во имя бога, — сказал священник и перекрестился. — Мы уходим. Вперед, дети мои, мужайтесь! Мы выпьем и эту чашу. Слава тебе, господи! Мы пойдем по селу, будем стучаться в двери. Терпение! Вот до чего мы дошли — мы закричим: «Подайте милостыню, подайте милостыню! Подайте все, что у вас лишнее, то, что вы бросили бы собакам!» Терпение и мужество! Христос победит!
Он обернулся к попу Григорису.
— Мы еще встретимся когда-нибудь, — закричал он. — Мы еще встретимся! Прощай, до второго пришествия! Тогда мы предстанем перед богом, и он нас рассудит!
Первой отозвалась вдова Катерина; она сняла с головы новую зеленую шаль с большими красными розами и бросила ее на одеяло. Потом порылась у себя в карманах, нашла зеркальце, флакончик с духами и тоже бросила их на одеяло.
— У меня больше ничего нет, братья, — плача, сказала она. — Больше ничего, извините меня…
Костандис на минуту заколебался, но потом вспомнил, что должен играть роль апостола, побежал в свою лавку, схватил пачку сахара, пачку кофе, бутылку коньяку, несколько кофейных чашек, кусок мыла, стремительно вернулся и бросил все это на одеяло.
— Мало этого, — сказал он, — но даю с любовью. Идите, в добрый час!
Они пошли по селу. То и дело высовывалась чья-то рука, торопливо бросала что-нибудь в развернутое одеяло, и дверь тут же захлопывалась, чтобы не вошла холера.
Они подошли к дому старика Ладаса, постучали — дверь не открылась. Свет, маячивший в окне, погас. Яннакос, шедший впереди с тремя своими товарищами, постучал сильнее и крикнул:
— Эй, Ладас! Они — христиане! Они голодают, все дают им кусок хлеба, дай и ты!
Но из дома послышался сердитый голос деда Ладаса:
— Если тебе хочется пить, не выливай воду!
— Когда-нибудь я тебя сожгу, антихрист! — крикнул Яннакос, угрожающе поднимая кулак.
— Братья, пошли к дому архонта Патриархеаса! — крикнул Михелис, обернувшись к трем своим товарищам. — Пошли, пошли, чтобы успеть! Пока старик спит, откроем амбар и возьмем, что сможем.
— А если старик рассердится? — иронически спросил Манольос.
— Выпьет уксусу, чтобы гнев прошел, — ответил Михелис. — Пошли!
Все четверо радостно побежали вперед, словно собирались разграбить какой-то вражеский город.
Тем временем вдова вернулась к себе домой; ее плечи дрожали от холода, но она довольно улыбалась. «Ничего, — думала она, — какая-нибудь другая женщина накинет на себя мою шаль и не будет чувствовать холода…»
Вдруг позади послышался грубый голос; она почувствовала на своей обнаженной шее горячее дыхание, и чьи-то руки схватили ее за горло.
— Сука! Я купил тебе шаль ценой крови своего сердца, а ты ее даришь?! Я задушу тебя!
На улице было пустынно, и вдова испугалась. Он дышал ей в лицо винным перегаром, она видела его глаза, устремленные на нее с угрозой и мольбой.
— Панайотарос, — прошептала она, — ты зверь, я больше этого не сделаю.
— Зачем ты назвала меня Иудой? Ты вонзила мне нож в сердце. Ты хочешь, чтобы я тебя пожалел, но почему ты не пожалеешь меня? Могу я прийти к тебе сегодня?
Он ждал и весь дрожал. Немного спустя снова послышался его умоляющий голос:
— Нет у меня другой радости, кроме тебя, Катерина… Позволь мне.
Вдова чувствовала, как ее захватывает эта горячая, торопливая, хмельная, пропитанная потом и слезами мужская страсть. Она вздрогнула.
— Заходи, — сказала она тихо и пошла вперед, покачивая бедрами.
Панайотарос, часто дыша, пошел за Катериной, крадучись вдоль стены в ночной темноте.
А в это время толпа беженцев уже подходила к дому архонта. Четверо мужчин с четырьмя полными корзинами ожидали у порога.
— Братья! — крикнул Яннакос. — Это не поместится в одеяле. Выделите четырех парней, пусть они помогут нам.
— Идите с миром! — сказал Михелис. — Да простит бог нас и архонта Патриархеаса!
— Да простит вас бог! — раздались радостные голоса мужчин и женщин, которые уже почти растащили содержимое одной корзины и теперь что-то жевали.
— Что нам нужно, ребята, чтобы победить смерть? — крикнул великан, несший знамя. — Что нам нужно? Кусок хлеба! Вот он, — сказал он и выхватил из корзины большой каравай хлеба.
— Старик еще храпит, — заметил Манольос, удаляясь от двора.
— Храпит и во сне видит, что входит в рай, — сказал Яннакос. — А впереди идут и указывают ему дорогу не четыре ангела, а четыре корзины!
Все засмеялись, чувствуя, что на сердце у них стало легче.
Они уже выходили из села. Ночь лежала на земле, прозрачная, голубая, благоухающая. Собаки проводили беженцев до околицы, полаяли еще немного и, исполнив свой долг, удовлетворенные, вернулись обратно. Перед беженцами вдруг поднялась гора Саракина, дикая, скалистая, вся в расселинах.
— Пошли, — сказал Манольос своим товарищам, — пошли попрощаемся с попом. Это не поп, это Моисей, который ведет свой народ через пустыню.
Они ускорили шаг.
Манольос схватил руку отца Фотиса и поцеловал ее.
— Отче мой, — сказал он, — мне кажется, наше село взяло на себя грех. Будь нашим заступником перед богом, огради нас от проклятия!
Священник ласково возложил свою худую руку на белокурую голову.
— Как тебя зовут, сын мой? — спросил он.
— Манольос.
— Я не проклинаю жителей села, Манольос. Они простые, доверчивые люди. У них свой пастырь; что он им говорит, то они и делают. Так нужно. Но, пусть простит меня бог, у вас плохой пастырь! — Он на минуту задумался. — Горькое слово я сказал: нет, он не плохой человек, а жестокий. Горе его смягчит. А ты, юноша, кто такой? — спросил он, глядя на Михелиса, который держал за руку Манольоса.
— Это сын нашего архонта, Михелис, — ответил Манольос.
— Скажи своему отцу, Михелис, что бог запишет в свои списки, которые у него заведены на каждого смертного, все четыре корзины; и когда-нибудь в потустороннем мире они ему оплатятся с лихвой. Так платит бог, передай ему; четыре корзины умножатся, как те пять хлебов.