Христа распинают вновь

Манольос повернулся к ней лицом, но испугался и опустил глаза. «Это же зверь, — подумал он, — зверь, пожирающий людей. Отойди от меня, сатана!»

Вдова подошла ближе. От нее одуряюще пахло — настоящий зверь! Но тут же она услышала чье-то грозное рычание и обернулась. Опустив голову, на нее мрачно смотрел Панайотарос. По-видимому, он тоже бежал, потому что дышал прерывисто, и его покрасневшее, изрытое оспой лицо было страшно.

— Пошли! Пошли! — сказал Манольос, торопя друзей.

Они побежали вверх по склону и вскоре исчезли в кустарнике.

Стиснув зубы, рассерженный Панайотарос сделал шаг-другой и остановился перед Катериной.

— Ты что же, ходила домой к этому парализованному хрычу? — прорычал он и, дрожа, наклонился к ее плечу. — Что тебе нужно было от него? Мерзавка, я тебя сожру!

— Я не гипс, чтобы ты мог меня съесть! — засмеялась вдова, скользнула в толпу и остановилась около великана, державшего знамя.

— Потерпите, дети мои! — говорил теперь священник, расхаживая взад и вперед среди своих людей. — Потерпите, сейчас придет начальство, придет и отец Григорис, кончатся наши муки! Мы вырвались с божьей помощью прямо из когтей смерти. Снова пустим корни в землю, не погибнет наше поколение! Не погибнет, дети мои, — оно бессмертно!

Раздался радостный крик, словно улей загудел, потом все притихли. Некоторые женщины, расстегнув блузки, стали кормить грудью детей, чтобы те не плакали. Великан опустил знамя на землю, а столетний старик протянул свою мозолистую руку к мешку и улыбнулся.

— Слава тебе господи, — пробормотал он, — пустим снова корни! — и перекрестился.

Тем временем со всех сторон сбегались напуганные селяне, подошло и несколько старух; собаки устали лаять и обнюхивали пришельцев; а мальчуган, держась за веревку, все звонил и звонил в колокол.

Над миром расстилалось синее бархатное бескрайнее небо с разбросанными по нему редкими звездами. Подняв глаза к небу, пришельцы смотрели на него, доверчиво ожидая прихода старосты и решения своей судьбы. В наступившей тишине слышалось ласковое журчанье льющейся воды.

— Ну, чертов капитан, налей еще, — сказал ага, слушая, как журчит ручей. — Это похоже на сон. Хорошо нам живется, налей, выпьем еще, чтобы не просыпаться. И имей в виду, когда подерутся греки, дай мне знать, чтоб я спустился с кнутом.

— Не беспокойся, ага, я смотрю внимательно и дам тебе знать! Я на вахте!

— Позвал бы сеиза, пусть придет с трубой! Может быть, он мне понадобится. Юсуфчик, разожги мою трубку!

Юсуфчик зажег длинную трубку с янтарным наконечником, ага закрыл глаза, начал курить, и ему казалось, что он вот так, сидя на подушке, с большой бутылкой и Юсуфчиком, входит в рай.

Манольос тем временем вернулся и, воздев руки, кричал, с трудом переводя дух от быстрой ходьбы:

— Расступитесь, расступитесь, братья, священник идет!

Мужчины вскочили на ноги, женщины вытянули шеи и затаили дыхание. Хоругвь опять поднялась, снова заколыхалась около священника, старики с иконами опять стали за ним. Священник перекрестился.

— В добрый час, — пробормотал он и продолжал ждать, не двинувшись с места.

Пришел Михелис и, нагнувшись к уху Манольоса, тихо сказал:

— Спит он, храпит, я не смог его разбудить. Перепил, переел, я толкал его, но он даже не пошевелился. Как я ни кричал ему, он ничего не слышал, и я оставил его в покое.

Пришел и Костандис.

— Хитрая лиса, этот мерзкий старик! — сказал он возмущенно. — Пронюхал ловушку, — занят я, заявил, не приду! А если у нас собираются, говорит, помочь этим оборванцам, свалившимся в село, то он даже ломаного гроша не найдет для них! И пусть лучше не стучат в дверь, никому не открою, говорит.

Как раз в этот момент вернулся и Яннакос.

— Я видел учителя, он читал свои книжонки; сейчас, ответил, закончит чтение и придет; и, как решит поп Григорис, так оно и будет.

— Ничего себе, главы села! — пробормотал Манольос и вздохнул. — Один храпит, другой пьянствует, третий читает, а скупец сидит, как наседка, на своих монетах… Но я надеюсь на нашего священника, — он явится, он глас божий, он все нам скажет.

Какая-то молодая женщина, высохшая как скелет, с землистым от голода лицом, закричала тонким голосом и уронила голову на грудь; когда-то ей жилось хорошо, но теперь она не ела вот уже несколько дней и обессилела так, что была почти при смерти.

— Крепись, Деспиньо, крепись, — говорили ей другие женщины и обмахивали ее платками. — Мы пришли в богатое село, наши пошли за хлебом, поедим и окрепнем! Ободрись!

Но та только качала головой, и глаза у нее уже помутнели. Послышались радостные голоса, толпа зашумела.

— Идет! Идет!

— Кто идет, Спаномария? — спросил ага, приподнимая свои тяжелые веки.

— Я тебе говорю, ага, не порть себе настроения… Сейчас ты в раю, не уходи оттуда! Я сижу рядом с тобой, внимательно слежу и дам тебе знать, если что… Мне кажется, идет поп Григорис.

Ага засмеялся.

— A у толпы, которая пришла к нам, есть свой поп? — спросил он.

— Да, — ответил капитан, наполняя очередной стакан.

— Ну, тогда мы посмеемся! Два попа подерутся! Эти ваши попы на женщин похожи, клянусь своей верой! Отрастили себе длинные гривы, и когда встречаются, то так и норовят вцепиться друг другу в волосы. Где сеиз? Сходи и скажи им, чтобы орали погромче, я хочу послушать!

Тем временем Панайотарос, преследуя вдову, подошел к знаменосцу.

— Я сожру тебя, бесстыжая! — снова прорычал он ей в самое ухо. — Зачем ты крутишься здесь, среди мужчин? Марш домой, быстро! Уходи отсюда! Я тоже пойду за тобой.

— Неужели ты не видишь страданий этих христиан? Тебе не жаль этих голодных?

Она на минуту замолчала, повернувшись к нему спиной, и вдруг, не в силах больше сдержать тяжкого слова, душившего ее, резко обернулась и крикнула:

— Иуда!

И, бросившись в самую гущу беженцев, скрылась.

Панайотарос почувствовал, как у него закружилась голова, земля заходила под ногами, словно кто-то вонзил ему нож в сердце. Он схватился за древко знамени, чтобы не упасть, и стоял с разинутым ртом, ожидая, когда земля перестанет качаться и он сможет убежать отсюда.

— Вот он! Вот он — отец Григорис! — послышались отовсюду голоса.

Толпа увидела его. Высокий, откормленный, в лиловой атласной рясе, с широким черным поясом на огромном брюхе, поп Григорис — представитель бога в селе Ликовриси — появился перед голодной толпой.

Мужчины и женщины упали на колени, тощий поп пришельцев раскрыл объятья и сделал шаг вперед, чтобы по-монашески обнять откормленного божьего служителя. Но тот протянул пухлую руку, нахмурил брови и оттолкнул попа. Окинул сердитым взглядом ободранных, голодных, полумертвых людей; зрелище это ему не понравилось, и он громко спросил:

— Кто вы такие? Почему вы покинули свои дома? Что вам здесь надо?

Женщины притихли, — услышав его голос, дети подбежали к своим матерям и схватились за их платья, собаки снова начали лаять. Наверху, на балконе, капитан приложил ладонь к уху и внимательно слушал.

— Дорогой отче, — спокойно, но решительно ответил поп беженцев. — Я священник Фотис из далекого села святого Георгия, а все эти люди — души, вверенные мне богом. Турки сожгли наше село, прогнали нас с наших земель, многих убили; мы же спаслись, оставили все и ушли, Христос повел нас, и мы следуем за ним, ищем новых земель, на которых могли бы поселиться.

С минуту он помолчал; во рту у него пересохло, и слова с трудом вылетали из горла.

— Мы тоже христиане, — продолжал он через некоторое время. — Мы, эллины, великий народ, мы не должны погибнуть!

Свесившись через перила, капитан, хоть и пьяный, прислушивался к резкому, гордому голосу взволнованного священника. Понемногу раки испарилась, и в голове капитана посветлело.

«Действительно, — подумал он, — что мы за черти, что за упрямцы! Откуда у нас столько мужества! Мы как осьминоги: отрезали одно щупальце, отрезали другое, а на их месте вырастают новые».