Христа распинают вновь

— Ха-ха! — громыхал ага. — Что это за разбитые корабли? Что за изодранные знамена? Что за обгадившиеся капитаны?! Да здесь вся Греция собралась! Провоняли мне весь двор! Эй, Марфа, принеси половую тряпку, вымой-ка их хорошенько!

Оскорбленный поп поднял голову.

— Любезный ага, — сказал он, — знай, что ты будешь отвечать перед властями! Ведь здесь у нас дьявол, которого подкупила Москва, чтобы он уничтожил наше село, уничтожил Турцию! Не относись к этому легкомысленно, не смейся! Лучше замахнись и бей! Что мы делаем, когда волк забирается в стадо? Убиваем его! Отдай нам Манольоса… Пусть твоя милость не вмешивается, все село соберется сегодня перед твоим конаком и загудит. А глас народа — глас божий! Прислушайся к народу, который требует справедливости. Ты — ага села, сверши же правосудие!

Ага впал в глубокое раздумье. «Неплохо было бы избавиться от одного грека. Одним будет меньше — от этого всегда польза, а я останусь в стороне. Увидим, что получится…»

— Что тут долго думать, ага? — вскочил вдруг Панайотарос. — Я видел, как он убивал огромным камнем учителя, я видел, как он давал Яннакосу бак с керосином и говорил ему: «Подожги, Яннакос, в первую очередь конак аги, подожги эту собаку, чтобы наше село освободилось от турок».

— Ты можешь поклясться в этом, Панайотарос? — зарычал ага, и кровь бросилась ему в голову. — Можешь поклясться?

Панайотарос бросил быстрый взгляд на попа, — тот кивнул ему.

— Клянусь, ага!

— Он большевик, дорогой ага, — сказал поп Григорис, пытаясь встать со стула. — У него одна цель: взорвать Турцию! А за ним стоит Москва и поддерживает его. Если мы его оставим в живых, то он озвереет и сожрет весь мир!

— Ну, это ты уж слишком, любезный поп, — сказал ага, снова почувствовав некоторое беспокойство.

Тогда поп поднялся на ноги и, собрав все силы, подошел к аге.

— Я? Слишком? Но ведь это же ясное дело! Ты вспомни, дорогой ага, кем был Манольос в нашем селе и кем он стал? Был паршивым пастухом, слугой Патриархеаса. У него не было ни одной своей овцы, ни пяди земли. Он был жалким батраком. А через несколько месяцев, с помощью обмана и при поддержке Москвы, — пожалуйста, кем он стал? Зверем! Он поднял знамя восстания, стал убивать людей, разводить женатых, притащил черт знает откуда попа Фотиса и его голодранцев, занял Саракину, построил у нас под носом новое село, где живут одни большевики! Он дал клятву прийти к нам, поджечь конак, убить тебя, дорогой ага, разграбить Ликовриси, а потом позвать московитов и хозяйничать у нас в селе… Ты рискуешь головой, любезный ага, будь осторожен! Волк вошел в твою овчарню, и ты должен убить его.

Ага снова задумался. До сих пор он не придавал всему этому особого значения. «Это — греческие дела, — размышлял он. — Пусть дерутся греки с греками, пусть выцарапывают друг другу глаза! Но теперь в эти дела оказались замешанными власти, Турция… Если я разрешу этому червю, Манольосу, стать зверем, что потом будет с Турцией? Придет московит и захватит ее. И тогда черт знает чем все это кончится. Козлобородый прав: волк вошел в мою овчарню — если я его не съем, он меня съест!» Ага заговорил:

— Что бы там у вас ни делалось, — мне на это наплевать. Но теперь я вижу, что это не только греческие дела — вся эта история гораздо серьезнее… Идите теперь все к черту, оставьте меня одного, я подумаю, — а дальше видно будет. Ну-ка, живо, убирайтесь!

Он поднял свою плеть и начал размахивать ею над их головами и согнутыми спинами. Все трое испуганно втянули головы в плечи, чтобы уберечься от ударов, и, прижимаясь друг к другу, бросились к двери. Позади них слышался свист плети. Потом ага захлопнул дверь ногой и остался один.

— Принеси мне бутыль раки! — крикнул он Марфе. — Мне надо все хорошенько обдумать.

Поп Григорис и Ладас помчались в село и приказали пономарю звонить в колокол, как на похоронах. Все ликоврисийцы собрались на площади. Всю ночь они переживали свое поражение, которое потерпели от голодранцев, а сегодня, израненные и избитые, были злы и жаждали отмщенья. Поп стал в центре площади — он уже ожил — и закричал:

— Дети мои, мы опозорились, нужно отомстить! Я беседовал с агой, мы обо всем с ним договорились. Кто виновен во всех наших несчастьях? Только один человек — отлученный от церкви Манольос! Но час его пробил. Ага передаст его нам, чтоб мы его судили, вынесли приговор и выпили из него кровь. Идите, дети мои, идите к дому аги, рвите на себе одежды и кричите: «Манольос! Манольос! Выдать нам Манольоса!» И ничего больше. Остальное — мое дело.

Он быстро направился к церкви, вошел в нее, упал на тело своего брата, поцеловал его, наскоро прочитал молитвы. Сейчас мысля его были заняты другим. Потом крестьяне подняли тело учителя и отнесли его на кладбище. Поп облокотился на свой посох, вспомнил свое детство и заплакал. Учителя поспешно зарыли в землю, выпили по рюмке раки за упокой его души и разошлись. Все думали о другом и торопились.

К обеду мертвецки пьяный ага принял решение. Он позвал к себе Панайотароса, который, как побитая собака, сидел на пороге и ждал приказаний.

— Иди сюда, Панайотарос, — сказал он ему. — Ты можешь ходить или совсем охромел, бедняга?

— Могу, если речь идет о Манольосе, — ответил тот.

— Я вижу, что у тебя не покрыта голова. Где же твоя феска? Что ты с ней сделал, гяур?

— Я вчера забыл ее, ага, у колодца святого Василия. Я узнал, что ее нашла старуха Мандаленья. Я попрошу ее принести мне феску.

— Надень на голову феску, возьми с собой двух сильных крестьян, если сам не надеешься справиться, пойди в деревню и приведи ко мне Манольоса. Ступай!

— Живого или мертвого?

— Живого!

Гипсоед тут же перестал хромать от радости и побежал так, как будто у него выросли крылья.

«Твой час пробил, Манольос! — бормотал он, потирая ручищи. — Теперь будь здоров, Иуда Панайотарос! Мы его сожрем!»

Манольос со своими друзьями расположился в большом саду Патриархеаса, на окраине села, около озера Войдомата. Они уже построили сарай. Манольос назначил часовых и ждал конца дня, чтобы, как стемнеет, пойти в село, узнать о здоровье отца Фотиса и посоветоваться с ним. Он услышал колокольный звон, и его охватило беспокойство.

Вскоре после обеда прибежал Костандис и принес новости:

— Поп Григорис снова поднимает людей. Он ходит с перевязанной головой, уговаривает крестьян собраться перед конаком и требовать от аги: «Передай нам Манольоса! Он виноват, он!» Они хотят схватить тебя, дорогой Манольос, свалить на тебя всю вину и осудить тебя, как вора и убийцу, за поджог села и за то, что ты большевик… Все, все сваливают на тебя… Скройся, уходи обратно на Саракину, уходи еще дальше… Твоя жизнь в опасности, они совсем взбесились!

— Мое место здесь, с моими братьями, которые тоже подвергаются опасности, — ответил Манольос. — Как же я могу уйти, дорогой Костандис? А что с другими товарищами? Ты их видел?

— Яннакос увел своего ослика из моего дома и спрятал его в большой оливковой роще, где и обосновался со своими друзьями. Отец Фотис чувствует себя лучше. Завтра, говорит, встанет и пойдет к аге. «Он турецкий варвар, — говорит отец Фотис, — но хороший человек и поймет наши справедливые требования…» Я за тебя боюсь, дорогой Манольос! Поп Григорис дал клятву уничтожить тебя…

— Дай бог, чтобы во всем он только меня обвинил, Костандис, и чтобы только меня он уничтожил! Тогда пройдет его гнев и он оставит в покое наших людей… Этого я и хочу. На все вопросы я буду отвечать — да! Да, я воровал, и никто другой. Да, я убил, я поджег село, я большевик… Я все возьму на себя, лишь бы спасти наш народ! Я сам сдамся аге.

Вытаращив глаза, Костандис смотрел на своего друга. Лицо Манольоса излучало радость; он словно вырос и стоял в саду среди деревьев, окруженный ярким сиянием. Так казалось Костандису, и он даже зажмурился от этого нестерпимого света.

— Дорогой Манольос, — сказал он, — я не могу давать тебе советов. Я знаю себя, Костандиса, свой дом, ну, в крайнем случае еще нескольких своих друзей, и это все. Ты же охватываешь взглядом целый народ. Ты с восторгом идешь на то, о чем я даже думать боюсь. То, что я называю страхом, ты называешь надеждой… Ты хочешь и можешь пойти по стопам Христа. Делай то, что велит тебе бог, дорогой Манольос…