Страница 47 из 61
Он даже закричал, схватив Каледина за мундир:
– Мы, имея двукратное превосходство над немцами, потерпели разгромные поражения уже на начальном этапе войны – и Лодзь, и Варшава, и Восточная Пруссия, и Сальдау – проигрываем всё и везде.
Мы же с тобой помним, как негодовали моряки в Японской войне, так как наши снаряды генерала Бригса для корабельной артиллерии, не взывались, даже прошивая обшивку бронированных кораблей, а японская шимоза – всё сметала на своём пути, встретившись с любым препятствием, даже самым незначительным.
Это звенья одной цепи, всё той же – Россия никогда не была готова к войне. И речь здесь не идёт о нашем солдате, мужественном и неприхотливом, а речь – о способности высшего руководства проявить свой талант, свою волю на поле брани.
Наш генералитет, за исключением десятка человек, с немецким бороться не может. Последний превосходит наших по уровню военной подготовки, командованию реальными войсками, в бою, а не созданными специально, под угодных, командами, которые ничего на поле боя не решают и воевать не способны.
Поэтому такие ужасающие потери среди кадрового офицерства в начале войны, когда три четверти его были просто выбиты в первых же сражениях и боях.
А прибывшие на фронт – не могли уже взять в свои руки дело обучения и воспитания пополнения, которое к выполнению боевых задач в современной войне, совершенно не подготовлены.
Правильно мне говорил генерал Слащёв-Крымский, что армия, уже к пятнадцатому году, превратилась в собранное с бору–по сосенке, войско, которое никакой связи с народом не имело, и интересы его не представляла и не защищала.
Вот главные причины наших поражений в начале войны.
А ещё – отвратительное обеспечение войск. Ты ведь мне сам рассказывал, как в дивизию получал, вагонами, иконы. Тоже самое пережил и я в своём корпусе.
А когда кадровая армия была выбита, кто пришёл ей на смену?
В запасных частях у людей даже кровати не было своей, спали по очереди, по очереди же питались и в столовой.
С батальоном, в котором людей было больше, чем в двух полках, занимался отсталый и утративший любую перспективу офицер, из запасных, да инвалидов.
С солдатами занимались лишь вновь произведённые прапорщики из нижних чинов, назначенные даже ротными командирами. Но они ведь сами ничего не знали.
Он даже забегал по номеру, да так, что и пол скрипел под его красивым и таким массивным телом:
– Ты знаешь сам, по своему опыту, что у нас в полках, на начало 15-го года, оставалось по 8–10 кадровых офицеров. Задумайся! Кому же было вести войска в бой? И всё почему? Потому, что порочна сама практика, обязывающая офицера быть в первых рядах атакующих войск. Сколько мы с тобой чернил перевели и бумаги, борясь с этим головотяпством преступным, а воз и ныне там. Никто не хочет пересмотреть эти давно устаревшие положения боевых уставов, не соответствующие требованиям дня.
И это, Алёша, в начале года! Прошло всего лишь несколько месяцев с начала войны. И что мы будем делать дальше?
Поражения на поле брани возвращаются в общество бунтами и революциями. Вот чего я боюсь, дорогой Алёша. Не жизни своей жаль, что наша жизнь значит для России, а жаль того, что в ней перестал наличествовать смысл.
Распутин назначает министров, на фронты – Главнокомандующих. Какое же это государственное совершенство и устройство?
Не забудем, что поражение в войне с японцами породило революцию, а что будет с Россией, если мы проиграем эту войну?
Десять миллионов под ружьём… Страшно даже подумать, дорогой Алёша, во что может это вылиться.
У меня полки в корпусе получили восьмой–десятый комплект. Можешь представить, что это значит? То есть, применительно к полку, за год всего войны, более тридцати тысяч перемолото.
– А всё, – и он лихо и как-то даже красиво, выматерился, – лишь потому, что вместо снарядов – иконы солдатикам шлём.
Боюсь, Алёша, дорогой, что впереди – ещё более страшные потрясения. Армия всё более и более превращается в толпу – при этом недолго и до того, о чём пишут эти… э… социалисты, чтобы ещё, не дай Бог, наши солдатики повернули оружие в другую сторону, то есть не против врага, а против своих властителей.
В конечном счёте, дорогой Алёша, воюют не армии, а государство, народ. А они, оба, больны, причём, я этого боюсь – тяжело и неизлечимо.
И нам только остаётся, что исполнить свой долг. Чего бы это ни стоило. До самого конца. Даже рокового.
***
Этот разговор Алексей Максимович запомнил на всю оставшуюся жизнь.
И он его восстановил в своей памяти в горестные и утратные дни, когда не стало его самого близкого соратника и друга, неистового Самсона.
Он оказался прав, и все его пророчества сбылись. И даже то, что в его гибели, в конечном счёте, оказался виновен Ренненкампф, который не выполнил приказ Гланокомандующего войсками фронта и не пришёл со своей армией на помощь терпящей бедствие армии Самсонова, которая в одиночку дралась с превосходящими силами противника, а затем – просто истаяла в Мазурских болотах.
Самсонов же, по свидетельству очевидцев, от отчаяния, будучи к тому же тяжело раненым, застрелился.
***
А Россия всё быстрее и быстрее катилась в страшную и роковую пропасть.
И это – несмотря на героизм и мужество миллионов, на страшные жертвы и кровь.
Но они ничего не могли выправить, когда в самом верху не было идеи и воли, а государственная власть ускользала из ослабевших и трясущихся рук самодержца и его никчемного окружения.
***
Но корпус – слишком ответственное и большое дело, чтобы командир ежедневно предавался только этим размышлениям.
Пять дивизий, множество иных частей и подразделений, требовали ежедневного напряжения сил, концентрации энергии там, где был ключевой участок борьбы.
Не давая покоя себе и подчинённым, Каледин, за восемь месяцев командования корпусом, сделал, казалось, невозможное.
Это было самое боеспособное объединение фронта, за что его новый Главнокомандующий, а им стал, и по заслугам, горячо любимый Калединым генерал от кавалерии Брусилов Алексей Алексеевич, сердечно благодарил, и неоднократно, Алексея Максимовича.
Не преминул Алексей Алексеевич заметить и Государю, на очередной встрече в Ставке:
– Ваше Величество!
Фронт задыхается от отсутствия опытных кадров. Нам некого ставить даже на армии. И в это время, когда отдельные командиры корпусов назначаются Главнокомандующими фронтами, на мои представления, относительно генерал-лейтенанта Каледина для назначения его командующим 8 армией, долгое время нет ответа.
Армия, сo дня моего назначения, по Вашей воле, на Юго-Западный фронт, остаётся под началом исполняющего должность генерала Радомысльского.
Государь, но он ведь даже дивизией полной не командовал.
Николай II слушал Брусилова молча, только изредка морщился и прикладывал тыльную часть правой руки к своему лбу:
– Простите, Алексей Алексеевич, болит голова. Мигрень замучила.
Я ничего не имею против Каледина, но всё окружение говорит, что он дерзок, не в меру – заносчив.
– Вот посмотрите, – и он, подойдя к столу, уверенно извлёк из какой-то папки стопу бумаг.
Брусилов подумал: «Значит, пользуется ими часто, коль помнит, где они лежат».
А царь, между тем продолжил:
– Вот, посмотрите, мне ещё с Японской войны генерал Ренненкампф писал в рапортах, что полковник Каледин ослушался его и не выполнил его приказ.
А вот – в девятьсот восьмом году, на конференции, посвящённой итогам войны на Дальнем Востоке, неодобрительно отзывался о моём наместнике, генералитете вообще.
– Да и, – при этом Николай II поморщился, как от нестерпимой боли, – и в адрес царствующей фамилии… э… допускал двусмысленные высказывания и оценки.
– Государь, – Брусилов решительно прервал царя, – опираться в жизни можно лишь на то, что сопротивляется.
И я твёрдо знаю, что Каледин – наивернейший слуга престола. Он никогда, никогда, Государь, не предаст Вас и от Вас не отступится. Жизни не пожалеет за Вас, Государь.