Страница 26 из 61
Такого офицера теряем! Умницу.
Заволоков шумно засопел, как с ним всегда происходило в минуту острых волнений, и хлопнул себя руками по коленям:
– Ах, ты, господи! Не доглядел, Ваше Высокоблагородие! Виноват лично, не доглядел. Видел ведь, что после тех учений Царевский стал бражничать с Жиленко, опустился, а вот – не доглядел.
– Сокрушаться нам поздно, Хрисанф Кириллович. Что будем делать?
И тут, в коридоре штаба, послышались возбуждённые голоса и топот многих ног.
Звонко тренькали шпоры и все эти звуки приближались к кабинету командира полка..
Он встал из-за стола, поднялся, тут же, и Заволоков, и они молча уставились на дверь.
В её проёме застыл хорунжий Тымченко, из-за его спины выглядывало шесть–семь голов других офицеров, а в коридоре, было слышно, шумели невидимые Кошелеву и Заволокову остальные офицеры.
– Ваше Высокоблагородие, – зычно обратился к Кошелеву Тымченко, – разрешите обратиться?
И не дожидаясь ответа – рубанул:
– Неотложное дело, Ваше Высокоблагородие. Прошу Вас выслушать нас.
Кошелев, в растерянности, посмотрел на Заволокова и произнёс:
– Заходите, заходите все. Что случилось?
– Ваше Высокоблагородие, – в разнобой, почти одновременно, стали говорить все.
Кошелев улыбнулся:
– Господа офицеры, прошу говорить по одному и по существу.
Тымченко сделал шаг вперёд и уже быстро и чётко доложил:
– Ваше Высокоблагородие, господин полковник! Вины Алексея, сотника Каледина, в случившемся нет. Мы все – свидетели произошедшего и поручаемся перед Вами своей честью, что иного выбора у сотника Каледина просто не было. Он защищал свою честь.
И от имени присутствующих офицеров просим Вас взыскать с подлинных виновников, а не с сотника Каледина.
И уже без запинки, чётко изложил все обстоятельства случившегося, не преминув выразить восхищение мастерством владения оружием своего друга по училищу:
– Никаких шансов, Ваше Высокоблагородие, у Царевского не было. И если бы не великодушие сотника Каледина, он был бы, с неотвратимостью, убит.
Кошелев обратился к остальным офицерам:
– Кто думает по-иному?
– Мы все, – раздались дружные голоса, – подтверждаем показания хорунжего Тымченко. И готовы поручиться за сотника Каледина.
– Алексей – невиновен, – вновь раздались дружные выкрики.
Через минуту Кошелев обратился к Заволокову:
– Хрисанф Кириллович, прошу Вас, как председателя суда чести офицеров, сегодня же расследовать все обстоятельства дела и доложить мне рапортом.
У господ офицеров, бывших свидетелями произошедшего, в том числе и у Царевского, Жиленко – возьмите письменные объяснения.
– А у Каледина? – спросил посуровевший Заволоков.
– А Каледин, Хрисанф Кириллович, сейчас сам рапорт принесёт. Устно он мне уже доложил.
Заволоков даже крякнул от удовлетворения:
– И тут, мальчонка, верен себе. Молодец. Хвалю.
Кошелев поморщился от досады:
– Хвалить, Хрисанф Кириллович, не за что. Порядочный офицер по-иному поступить не имеет права.
И тут же резко бросил:
– Все свободны, господа офицеры.
Офицеры вышли.
Кошелев, оставшись в кабинете один, долго мерил его шагами из угла в угол. Затем, успокоившись, погрузился в неотложные полковые дела.
Завтра предстояло ехать в штаб корпуса, где генерал Шаповалов проводил совещание по вопросу подготовки к осенним манёврам и он знал, что неприятности для него только начинались.
Заволоков появился у него к обеду, тяжело отдуваясь, весь красный и взволнованный:
– Так что, Юрий Алексеевич, Ваше Высокоблагородие, перебеседовал со всеми. Вот – рапорта всех. И рапорт Царевского, который просит отставить его от службы.
И рапорт Каледина – свою вину не отрицает, но, вот же упрямец – так и пишет, Юрий Алексеевич, что в подобных обстоятельствах, случись они снова, поступит точно так же.
– Вы только посмотрите, – и он достал из папки рапорт Каледина, написанный аккуратным почерком, на трёх страницах и прочитал выдержки из него:
«Попранная честь, Ваше Высокоблагородие, должна быть защищена немедленно. В противном случае – такому офицеру не место в русской армии и он представляет угрозу для самого её существования, как гаранта Величия, Единства и Неделимости Отечества.
Готов понести любое наказание, но о свершившемся не жалею, ни в чём не раскаиваюсь и вины за собой не значу».
– Вот характер, скажу я Вам, Ваше Высокоблагородие, – перешёл он от волнения на официальный тон.
Заволокова, при чтении этих строчек, даже пот прошиб, который он стал усердно вытирать носовым платком.
– Что будем делать, Юрий Алексеевич?
– Гордиться будем, Хрисанф Кириллович, что в русской армии есть такие офицеры. А полку нашему честь, что именно у нас и служит один из них.
И тут же повелительно:
– Рапорту Царевского дать ход. Давайте, я его подпишу. Завтра же сам доложу всё командиру корпуса и начальнику дивизии.
И тут же добавил:
– Каледина я ему не отдам так просто. До Государя, если будет нужно, дойду.
И при этих словах он даже повеселел:
– Царевского, моим приказом, от должности освободить. До решения вопроса – объявить ему о домашнем аресте.
На Жиленко – представить документы на увольнение со службы. Давно напрашивается, да я мягкотелость проявил.
Каледина – Вы, уж, голубчик, Хрисанф Кириллович, распушить тоже, чтобы думал впередь о том, что может судьбу свою сломать. А потеря такого офицера, полагаю, есть потеря государственная. Недопустимая.
Всё, на этом ставим точку. Коль ни прискорбно событие, но полк не оставишь. Его проблемы многограннее и значимее, нежели даже судьба одного человека, пусть и несомненных достоинств.
И они занялись обсуждением предложений командиру корпуса по подготовке учений, на которых ждали присутствия Государя.
Эта история навсегда запомнилась Каледину. На всю жизнь.
Но завершение она имела самое неожиданное.
Кошелев докладывал о происшествии в полку сразу двум высоким начальникам – и дивизионному начальнику, и корпусному командиру.
И Шаповалов, вскочив из-за стола, почти забегал по кабинету, возмущаясь уже позицией генерала Троекурова, который настаивал на увольнении из армии и Каледина:
– Знаем мы, этих умников. От них вся зараза в армии. Выкорчёвывать калёным железом. Да он многократно опаснее Царевского. Ишь ты, обидчивый какой. Ничего, мы не такое терпели. И в люди вышли.
Шаповалов остановился напротив Троекурова, и, будучи натурой прямой, искренней, прямо тому и отрезал:
– Семён Кирсанович, а мы ведь с Вами по нужде терпим друг друга. Но моя вина больше, так как Вы – вынужденно, так как я сегодня над Вами, я Ваш командир, а вот я – от малодушия.
Голубчик, не о сотнике речь. Сотник – это что, в масштабах корпуса? На него-то и Вашей власти много, всё командир полка волен решить.
– А вот я – с должности Вас снять не волен. Не властен. Воля Государя надобна. Но и терпеть Вас в этой роли не могу более. В мирное время Вы бесполезны, а в военное – опасны. Зазря людей погубите, опять же – государству урон.
Троекуров сидел набычившись, тяжело отдувался. Лицо его было багровым и потным.
– Вы бы, голубчик, – подбежал к нему Шаповалов, – сами запросились на какую-то должность, поспокойнее.
– Начальник дивизии – глава огромного хозяйства. Тут надо поживее быть, а уж души своей не должен жалеть и подавно. А я Вам, от малодушия, Семён Кирсанович, блестящие аттестации выдам.
– В столицах таких важных генералов не хватает, страсть, – уже скоморошничая, специально едко, произнёс Шаповалов.
Троекуров тяжело поднялся, и ни говоря ни слова – вышел из кабинета.
Шаповалов даже повеселел:
– Остальные четыре начальника дивизий мне доставляют меньше забот, нежели пятый. Шесть полков под началом – шутишь? Тут с коня надо не слезать, всё ногами своими обмерить, а он – как же, уже более десятка лет в седло не садился. Где же такого коня найдёшь, чтобы такое благолепие выдержал? – и Шаповалов счастливо залился беззвучным смехом, повернувшись к начальнику штаба и Кошелеву, которого любил и чтил высоко, поэтому и повёл при нём такой разговор о начальнике дивизии.