История и повествование

Однако дело обстоит не столь безнадежно, поскольку сцена смерти героя описывается достаточно непротиворечивыми параллелями (вариантами), реализующими некий инвариант: царь убивает ребенка (младенца). Его можно сформулировать и более обобщенно: власть (государство) убивает человека. Тогда парадигма возможных смысловых параллелей будет выглядеть так:

1) царь Ирод — убивает младенца (-ев) (библейский мотив избиения младенцев[1038] подключается также через «Бориса Годунова» Пушкина, где в глазах Николки-юродивого (и народа) царь Борис — новый царь Ирод, который «избивает» младенца Димитрия);

2) Понтий Пилат (как наместник кесаря, который олицетворяет власть императорского Рима) — «убивает» (приговаривает к смерти) Христа;

3) царь понтийский Митридат — убивает Веничку;

4) царь Борис Годунов — убивает царевича Димитрия;

5) мухинские Рабочий и Колхозница (символы Советского государства рабочих и крестьян) — бьют и режут Веничку[1039];

6) четверо неизвестных, у которых рожи «с налетом чего-то классического» (может быть, «классики» марксизма-ленинизма, может быть — ложные ангелы[1040]), — убивают Веничку.

При очевидной проекции Венички и на Христа, и на младенца, и (отчасти) на царевича Димитрия становится понятным, что его убийство мотивировано несколькими подтекстами, в коих фигурируют библейские и исторические «убивцы»: царь Ирод, Понтий Пилат, царь Митридат[1041], царь Борис Годунов[1042].

От содержательного комментария (выявления подтекстов, аллюзий, реминисценций) эпизода с царем Митридатом необходимо перейти к, проблеме нарратива как такового, то есть к вопросу о мотивировке всего эпизода.

Иначе говоря, закономерен вопрос: зачем автору нужна столь многослойная (и по большому счету — избыточная) реминисцентная «подкладка» для мотивировки убийства героя? Ведь можно было бы ограничиться одной-двумя аллюзиями (в том числе — более известными, чем, скажем, аллюзия на царя Митридата). Зачем здесь еще Митридат, который кажется просто «дублером» того же Бориса Годунова? Что принципиально нового привносит в этот эпизод аллюзия на понтийского царя Митридата?

Объяснение, как представляется, может быть следующим: автор предлагает нам четыре уровня исторических аллюзий, которые при общем смысле имеют различный типологический статус: 1) библейские аллюзии; 2) греко-римские аллюзии; 3) древнерусские аллюзии; 4) современные (то есть «советские») аллюзии.

Библейский уровень реминисценций актуализируется именами Ирода и Понтия Пилата, уровень древнерусский — именем Бориса Годунова, уровень советский — образами мухинских Рабочего и Колхозницы (а также, возможно, неназванными именами советских властителей: Ленина[1043] и Сталина).

Библейские персонажи (Ирод, Понтий Пилат) олицетворяют вненациональный и внеисторинеский (то есть «вечный») сюжет убиения-избиения младенца, Борис Годунов — национальный и исторический (собственно русский) сюжет, символы советской эпохи — современный исторический сюжет. В этой парадигме «случай Митридата» оказывается вариантом тоже исторического сюжета убиения младенца, но это уже (в отличие от библейского варианта) — нерусский исторический сюжет.

Тогда вектор исторических реминисценций и аллюзий будет иметь следующее направление: Библия — древняя история (Греции и Рима) — русская история — советская история[1044].

«Избыточность» аллюзий окажется вовсе не очевидной. Кроме того, во всех случаях остается актуальным мотив не только убийства героя, но и символического самоубийства того, кто выступает в роли убийцы[1045]. То есть подтверждается вроде бы абсурдная версия, предложенная в самом начале поэмы: «<…> царь Борис убил царевича Димитрия или же наоборот?» (с. 140). Ведь если внимательно посмотреть на символический итог всех этих убиений, то выяснится, что жертва чудесным образом остается в живых, (воскресает или вообще избегает смерти): младенец Христос избегает смерти от руки воинов Ирода; он же воскресает из мертвых после казни на Голгофе, санкционированной Пилатом (а в исторической перспективе становится причиной гибели и Иудейского царства, и Римской империи); царевич Димитрий (согласно народной легенде) чудесным образом избегает смерти от руки убийц, посланных Борисом Годуновым, а потом становится причиной политической гибели самого Годунова[1046].

Сам финал поэмы (убийство героя) фабульно, однако, не мотивирован. Остаются по-прежнему загадочными четверо неизвестных, у которых рожи «с налетом чего-то классического» (хотя есть попытки их идентификации, и на основании этого — объяснения убийства героя). Спорность всех такого рода интерпретаций предопределяется тем, что трудно ответить на главный вопрос: «Кто убил Веничку?» Четверо неизвестных, у которых рожи «с налетом чего-то классического», — слишком неопределенная дефиниция, чтобы предлагать доказательные гипотезы[1047]. Приходится только апеллировать к убедительности.

Остается мотивировка не столько фабульная, сколько «идейная»: герой Ерофеева оказывается в конфликте с окружающей его действительностью, ибо он — изгой, социально и идеологически чуждый советскому обществу (и государству). А конфликт героя с окружающим его миром («средой», «обществом», «государством») неизбежно заканчивается его гибелью.

Что могут дать для понимания логики финала выявленные нами аллюзии? Если исходить из того, что герой — жертва, а его гонители — убивцы-душегубы, то можно заметить сходство как исторических жертв, так и исторических убивцев. Жертва — существо слабое, беззащитное. Не случайно в роли жертвы — чаще всего ребенок; да и сам Веничка, взрослый герой, парадоксальным образом наделен признаками инфантильности[1048]. Убивец же — существо могущественное, олицетворяющее тираническую власть государства: это и царь Ирод, и Понтий Пилат (наместник римского императора), и царь Митридат, и царь Борис Годунов. Символической персонификацией власти государства будут и мухинские «верзилы» Рабочий и Колхозница (но уже государства современного, советского).

Из реальных и подразумеваемых «убивцев» Венички в качестве действующих персонажей названы: царь Митридат, Рабочий и Колхозница, «четверо неизвестных». В этом списке явно выделяется именно Митридат, так как он — персонаж несовременный, он — из другого исторического хронотопа (как, в свою очередь, и другие, только подразумеваемые: Ирод, Пилат, Борис Годунов). Но именно Митридат оказывается связующим звеном для этих других исторических персонажей. Кроме того, царь Митридат — единственный, который не только зарезал кого-то (то есть выступил в роли тирана-убивца), но и был зарезан (то есть выступил в роли жертвы).

И наконец, главное: несколько разных исторических параллелей (в том числе — две библейские), на которые проецируется убиение героя, манифестируют идею неизбежной повторяемости этого события, то есть переводят его в разряд «вечных», фатальных[1049].

Майя Кёнёнен

«Fin de siècle» а-ля Иосиф Бродский и Итало Кальвино

«What if man-made chronology

is but a self-fulfilling fallacy,

a means of obscuring the backwardness of

one’s own intelligence?»

«Maybe we are just better

at counting than at thinking,

or else we mistake the former for the latter?»

1038

См. об этом мотиве в связи с убийством героя: Козицкая Е. А. Путь к смерти и ее смысл в поэме Вен. Ерофеева «Москва — Петушки» // «Москва — Петушки» Вен. Ерофеева: Материалы Третьей международной конференции «Литературный текст: проблемы и методы исследования». Тверь: Тверской гос. ун-т, 2000. С. 20.

1039

См.: «И опять началось все то же, и озноб, и жар, и лихоманка, а оттуда, издали, где туман, выплыли двое этих верзил со скульптуры Мухиной — рабочий с молотом и крестьянка с серпом, и приблизились ко мне вплотную и ухмыльнулись оба. И рабочий ударил меня молотом по голове, а потом крестьянка — серпом по …цам» (с. 237).

1040

Ср. об ангелах (в записной книжке Вен. Ерофеева): «Демоны не громыхают, они говорят вкрадчивыми голосами. Грохочут только ангелы Господни» (с. 414).

1041

Аналогия Понтий Пилат — Митридат поддерживается не только тем, что они оба — персонажи одной «древней» греко-римско-библейской истории на рубеже двух исторических эр, но и тем, что Митридат — царь «Понтийский», а этот титул фигурирует применительно и к Понтию Пилату (в православном «Символе веры»): «Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна». Ранее это было отмечено И. Паперно и Б. Гаспаровым (см.: Паперно И. А., Гаспаров Б. М. «Встань и иди» // Slavica Hierosolymitana 1981. Vol. V–VI. P. 393), а затем — Г. Прохоровым (см.: Прохоров Г. С. Функция библейского парафраза в организации внутреннего интертекста поэмы Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки» // «Москва — Петушки» Вен. Ерофеева: Материалы Третьей международной конференции «Литературный текст: проблемы и методы исследования». Тверь, 2000. С. 100 (примеч. 10)). Правда, это подобие Понтия Пилата и царя Митридата Понтийского исследователи устанавливают через посредничество романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Учитывая известное признание Вен. Ерофеева в том, что он романа М. Булгакова не читал (как свидетельствует В. Муравьев; см.: Театр. 1991. № 9. С. 93), следует пока признать роман Булгакова спорным подтекстом поэмы Ерофеева.

1042

В эту парадигму не вписывается, однако, еще один исторический случай убийства, в котором также фигурирует нож (кинжал), — убийство Марата Шарлоттой Корде: «<…> Ведь они зарезали Марата перочинным ножиком, а Марат был неподкупен, и резать его не следовало» (с. 169). Впрочем, этот исторический эпизод может быть квалифицирован и как ложная историческая параллель, ибо дезавуируется самим автором. Во-первых, автор подчеркивает, что в убийстве Марата не было надобности (то есть это — историческая ошибка?). Во-вторых, упомянутое орудие убийства — перочинный ножик — делает убийство невозможным (маловероятным). В-третьих, как уже было отмечено, «Неподкупный» — это прозвище не Марата, а его антипода — Максимилиана Робеспьера (см.: Власов Э. Бессмертная поэма Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки». С. 276–277). Иными словами, мы опять сталкиваемся с характерным для Ерофеева примером исторической путаницы (называется Марат — подразумевается Робеспьер). Фигура же Робеспьера интересна в данном случае как пример не только жертвы террора (что верно в отношении Марата), но одновременно — его идеолога и организатора, то есть Робеспьер стал одновременно и тираном, и жертвой. Но смешение Марата и Робеспьера не совсем бессмысленно, ибо Робеспьер был казнен на гильотине — и тоже, таким образом, погиб от ножа (гильотины).

1043

Единственное упоминание имени В. Ленина (да и то зашифрованное — лишь указанием на первую букву его отчества) находим в гл. «Железнодорожная — Черное», в рассуждениях героя о достоинствах и недостатках женщин: «Но, с другой стороны, ведь они в И… из нагана стреляли!» (с. 169).

1044

Об интересе Вен. Ерофеева к параллелизму событий разных исторических эпох свидетельствует такая запись в записной книжке писателя: «Новая история интереснее старой. Можно было бы проследить, как дублируются поступки древних из тех соображений, которые им показались бы смешными. Муций Сцевола — о. Сергий, Курий — Гаршин» (с. 356). Кстати, на эрудицию героя Венички по части древней истории указывается в гл. «85-й километр — Орехово-Зуево»: «Он страшно заинтересовался и попросил меня рассказать подробнее обо всем античном и римском. Я стал рассказывать, и дошел уже до скандальной истории с Лукрецией и Тарквинием. <…> Я от римской истории перешел к христианской и дошел уже до истории с Гипатией <…>» (с. 208, 209).

1045

Как пример размышлений писателя об исторической безгрешности/греховности см. достаточно «темную» запись в записной книжке: «Венедикт! Какое незапятнанное имя! Ср. Как запятнаны Николай, Александр, Борис» (с. 409). Какой смысл имеет здесь выражение «незапятнанное имя»? Возможно, Вен. Ерофеев подразумевает следующее: в этом ряду «запятнанных» — цари, «запятнавшие» себя чьей-либо кровью (Борис Годунов — кровью царевича Дмитрия, Александр I — кровью отца, императора Павла I, а Николай I — кровью декабристов; другой же Николай II («Кровавый») — кровью погибших на Ходынке). Путаницу, впрочем, можно обнаружить и здесь: если речь идет о другом Александре (то есть Александре II), то он — тоже «запятнан» кровью, но — уже своей (в буквальном смысле: «запятнать себя кровью» — быть в «пятнах крови»), ибо был убит народовольцами. А другой Николай — Николай II («Кровавый») — так вообще с двух сторон (так сказать, вдвойне) «запятнан» кровью, ибо в 1918 году был убит большевиками.

1046

См. в этой связи комментарий Ю. Левина, согласно которому нелепое предположение героя Ерофеева (о том, что царевич Димитрий якобы убил Бориса Годунова) имеет свою логику: Борис Годунов умер, потрясенный успехами самозванца, то есть царевич Димитрий «убил» («сразил») Бориса Годунова не буквально, а в политическом смысле (см.: Левин Ю. И. Комментарий к поэме «Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева. Graz, 1996. С. 31). В данном случае комментатор опирается на вывод историка В. О. Ключевского: «Царь Борис умер весной 1605 г., потрясенный успехами самозванца, который, воцарившись в Москве, вскоре был убит» (Курс русской истории. Лекция XLI).

1047

В частности, пока надо признать лишь гипотетической версию, согласно которой четверо неизвестных — это «классики» марксизма-ленинизма (Маркс — Энгельс — Ленин — Сталин), косвенные и прямые идеологи и создатели советского государства (см.: Паперно И. А., Гаспаров Б. М. «Встань и иди» // Slavica Hierosolymitana 1981. Vol. V–VI. P. 390; Власов Э. Бессмертная поэма Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки». С. 544–545, 547; Козицкая Е. А. Путь к смерти и ее смысл в поэме Вен. Ерофеева «Москва — Петушки» // «Москва — Петушки» Вен. Ерофеева: Материалы Третьей международной конференции «Литературный текст: проблемы и методы исследования». Тверь, 2000. С. 17–22; см. несколько иную трактовку этой проблемы: Плуцер-Сарно А. Ю. Веня Ерофеев: «Разве можно грустить, имея такие познания!» Комментарий к комментарию // Новый мир. 2000. № 10. С. 215–226).

1048

Ср. такую реплику в адрес Венички: «Ты, чем спьяну задавать глупые вопросы, лучше бы дома сидел, — отвечал какой-то старичок. — Дома бы лучше сидел и уроки готовил. Наверно, еще уроки к завтрему не приготовил, мама ругаться будет. — А потом добавил: — От горшка два вершка, а уже рассуждать научился!» (с. 220).

1049

Тема подвластности героя поэмы судьбе (року) актуализируется, в частности, многочисленными отсылками к мифу о царе Эдипе.

1050

«Homage to Marcus Aurelius» (Brodsky 1995: 293).