Страница 57 из 96
Стихотворение «Исторический романс» как будто иллюстрирует такой тезис современного философского литературоведения:
И вот, постмодернизм, с его отвращением к утопии, перевернул знаки и устремился к прошлому — но при этом стал присваивать ему атрибуты будущего: неопределенность, непостижимость, многозначность, ироническую игру возможностей. Произошла рокировка.
В «Историческом романсе» и происходит рокировка фиг некрасовской жанровой зарисовки: любовное томление охватывает не девушку, а корнета, соблазняет она, а не он.
Приведем стихотворение Некрасова:
Кибиров возражает Некрасову и всей идеологии романтического славянофильства, зная, что идеалы народных заступников и просветителей остались красивой мечтой. Зарисовку любовной ситуации Кибиров превращает в нравоучительную лекцию по истории. То, что для Кибирова — прошедшее, для его адресата-корнета, как и для персонажей стихотворения Некрасова, а также для всех писателей, чьи голоса вплетаются в текст «Исторического романса», — будущее.
Некрасов сочувствует крестьянке, Кибиров — корнету. Поучительный тон предостережений уместен, поскольку прямое обращение адресуется совсем молодому человеку[378].
Возможная трагедия, о которой повествует Некрасов, несколько преувеличена: жертва соблазна все-таки выйдет замуж, хоть и за неряху, привередника и грубияна, ей все же предстоит нянчить, работать и есть, а перед этим у нее Будет жизнь и полна и легка. Корнет же обвиняется, может быть, в какой-то мере и справедливо, но нелогично: не увлекшись корнетом, эта девушка все равно бы вышла замуж за мужика и работала бы не меньше. А преждевременно увянуть от измены возлюбленного могла не только крестьянка.
У Кибирова трагедия представлена как более серьезная: корнета зарежет дружок соблазнительницы, вернувшийся из острога. Чужому, какими бы благими ни были его намерения, нет места в замкнутой системе крестьянского уклада жизни. Сначала повторив слово некрасовского текста подбоченясь, далее ту же позу Кибиров называет иначе: не на крестьянском, а на дворянском языке: Что ты фертом стоишь, наблюдая… Через строку появляется слово, прямо указывающее на внеположенность наблюдателя: этнография. А наблюдает корнет пляску, свист, каблуков перестук — как Лермонтов: И в праздник, вечером росистым, / Смотреть до полночи готов / На пляску с топаньем и свистом / Под говор пьяных мужичков («Родина»[379]). Это стихотворение Лермонтова начинается строкой Люблю отчизну я, но странною любовью. Кибировский акцент на том, что наблюдатель праздника — человек на нем посторонний, побуждает видеть в слове странною этимологическое значение ‘со стороны’. Кстати, Лермонтов был корнетом лейб-гусарского полка.
Адресат предостережений Кибирова наделяется свойствами, противоположными адресату Некрасова: в стихотворении «Тройка» девушка бежит торопливо, а в «Историческом романсе» корнет стоит фертом (у Некрасова проезжий корнет мчался на тройке). Некрасов говорит девушке: Сквозь румянец щеки твоей смуглой / Пробивается тонкий пушок, а Кибиров корнету: …пригубивши безусой губой.
Слова перемещаются от Некрасова к Кибирову, проявляя свои словообразовательные, фразеологические, омонимические возможности.
При изменении ситуации, обозначенной первыми строфами двух текстов, меняется смысловое наполнение слова жадно: у Некрасова это слово изображает мечту, а у Кибирова похоть. У Некрасова жадно — традиционно-поэтическая метафора, а у Кибирова — общеязыковая и порицающая.
Кибиров, сначала воспроизводя некрасовское деепричастие подбоченясь, потом говорит: как бы боком не вышла такая / этнография, милый барчук.
Слово чара, обозначающее у Некрасова соблазн (Взгляд один чернобровой дикарки, / Полный чар, зажигающих кровь), переходит в текст Кибирова косвенно, к тому же омонимом (как ‘чарка’)[380]: оно порождает такие детали ситуации: самогонку под всхлипы тальянки; приворотное мутное зелье; Эта водка сожжет тебе глотку, Где Моэта шипучий бокал?[381] В данном случае существенно, что ряд спиртных напитков начинается с отсылки к Есенину, у которого чары ‘волшебство’ названы в одной строфе с тальянкой, причем этими чарами можно метафорически напоить: Заглуши в душе тоску тальянки, / Напои дыханьем свежих чар, / Чтобы я о дальней северянке / Не вздыхал, не думал, не скучал («Никогда я не был на Босфоре…»[382]).
377
Некрасов, 1967: 105–106.
378
Вообще корнетов, видимо, принято поучать — ср. «Песенку об утраченных надеждах» из кинофильма «Соломенная шляпка» Видите ли, мои корнет, очаровательный корнет, / Все дело в том, что у невесты / Приданого в помине нет <…> все дело в том, что в дилижансе / Свободных мест, представьте, нет (слова Булата Окуджавы, музыка Исаака Шварца — Окуджава, 1991: 137–138).
379
Лермонтов, 1989: 68.
380
В «Историческом романсе» Кибирова нет слова парка, но есть целый ряд образов, производных от этого слова. Ср. переход от чары-соблазна к чарочке в таком тексте Кибирова о России: Мелет Емелька да Стенька дурит, / Мара да хмара на нарах храпит) / Чара визжит-верещит. // Чарочка — чок, да дубинушка — хрясь! / Днесь поминали, что пили вчерась, / что учудили надысь. / Ась, да Авось, да Окстись («Блоку жена…» — Кибиров, 2009-а: 486).
381
Ср. строки Пушкина: Вдовы Клико или Моэта / Благословенное вино / В бутылке мерзлой для поэта / На стол тотчас принесено. / <…> Оно сверкает Ипокреной; / Оно своей игрой и пеной / (Подобием того-сего) / Меня пленяло: за него / Последний бедный лепт, бывало, / Давал я. Помните ль, друзья?/ Его волшебная струя / Рождала глупостей не мало, / А сколько шуток и стихов, / И споров, и веселых снов! («Евгений Онегин» — Пушкин, 1978-а: 82).
382
Есенин, 1977: 281.