Страница 94 из 95
3.2. Взрослый шизонарцисс занят колебаниями между собой и Другим, которые в итоге полностью стирают разницу между этими полюсами.
В одном из первых романов шизонарцисстского постмодернизма, выдвинувшегося на культурно-историческую сцену в 70-е гг., в «Школе для дураков» Саши Соколова (1976), герой раздвоен, но так, что его «я» и alter ego парадоксальнейшим образом совпадают внутри него (= интернализованное двойничество). Вот как описывает эту странную психическую ситуацию Ф. Ф. Ингольд:
Subjekt dieses Monologs, der dialogisch <…> gelesen werden ka
Шизонарцисстское окончательное снятие границы между «я» и чужим «я» приводит к устранению границ вообще: сюжетом романа Е. Попова «Душа патриота, или Различные послания к Ферфичкину» (1982, 1989) является отсутствие препятствий, преодоление каковых обязательно для обычного сюжетостроения (рассказчик вместе с героем, Д. А. Приговым, без каких-либо затруднений добирается до центра Москвы, который, казалось бы, должен был быть наглухо закрыт для праздношатающейся публики в дни похорон Брежнева)[721].
В той разновидности шизонарциссизма, которая свойственна поэзии Д. А. Пригова, неотличимость своего от чужого дает двойную негацию: «не-я» здесь говорит о не-Другом[722]. Вот известное стихотворение, которое следует считать ключевым для понимания замысловатой психо-логики, руководящей Д. А. Приговым: «В Японии я б был Катулл А в Риме был бы Хоккусаем <= „я“ — это тот Другой, который перестает быть самим собой, попадая в чужую страну. — И.С.> А вот в России я тот самый Что вот в Японии — Катулл А в Риме — чистым Хоккусаем Был бы»[723] <= не-Другой, поэт/художник на чужбине, — это «я» как «не-я», как лицо без родины на родине. — И.С.>.
В сущности, на такой же логической схеме зиждется и последний роман В. Г. Сорокина «Сердца четырех», в котором, правда, субъект и другой субъект теряют их содержание так, что обе эти величины вообще аннулируются. Герои романа убивают своих родителей с тем, чтобы в концовке текста совершить коллективное самоубийство.
Неотдифференцированность собственного от несобственного побуждает Рубинштейна в его стихах обнаруживать четырехстопный ямб в самых тривиальных формулах практической речи («Ну что я вам могу сказать? <…> Не знаю, может, ты и прав <…> Послушай, что я написал»[724] и т. д.)[725].
Шизонарцисс принимает шизоидное воображение, согласно которому мертвое живо: в романе Виктора Ерофеева «Русская красавица» (1982,1990) умерший навещает возлюбленную и вступает с ней в половую связь. Но для шизонарцисса не только объектное субъектно, но и субъектное объектно: возлюбленная мертвеца беременеет от него Смертью (мазохистский образ карнавальной рождающей Смерти, животворящего ничто, превращается в образ некрогенной жизненности, молодости).
3.3. Остается сказать, что эта книга написана шизонарциссом. В одном из своих вариантов шизонарцисс обобщает взаимозаместимость своего и чужого субъектно-объектного отношения в представлении о том, что они сменны в принципе и тем самым берет их за основу истории, увиденной психо-логически.
Возможно, главная ошибка психоаналитиков состояла в том, что они не пытались выяснить, с позиции каких характеров они изучали человека. Это невнимание врача/исследователя к собственной характерности и порождало внутреннюю несообразность очень многих представлений о нашем психизме, которая, в какие бы формы она ни выливалась, всегда была в своей глубине противоречием, присущим тому, кто хочет говорить о психизме, исключая из него себя самого.
Шизонарциссизм с его нахождением Другого в себе и себя в Другом снимает эту проблему.
Сказанное имеет в виду вовсе не то, что шизонарцисс владеет истиной о психоистории, но только то, что для него вне психоистории, в которую он включает и самого себя, нет истины.
Историософия всегда придавала своему предмету (истории) конечность с тем, чтобы сделать его концептуализуемым, обозримым, постижимым на всем его протяжении. Шизонарцисс мыслит историософию как субъективирование объектного и добавляет сюда объективацию субъекта — идею собственного конца, наступающего вместе с концом истории.
Заключение
В завершение книги имеет смысл еще раз назвать основные стадии онтогенеза, суждения о которых пришлось разбросать по разным местам нашего текста.
Психическая история ребенка начинается с авторефлексии, выражающей себя в нарциссизме и в шизоидности (последняя передает авторефлексивность той личности, которая сопряжена с ребенком). На втором шаге своего развития симбиотический младенец делается способным синтезировать нарциссизм и шизоидность (= «зеркальная стадия», «страх восьмимесячного»). Мы не поставили вопрос о том, что мог бы означать интровертированный и экстравертированный шизонарциссизм (между тем всякая психическая организация существует, как предполагается, именно в этих двух основных видах). Мы не стали задаваться и еще одним увлекательным вопросом о том, как следовало бы осмыслить в общетеоретическом плане двухступенчатость разных стадий нашего вочеловечивания (переходы от шизоидности/нарциссизма к шизонарциссизму, от садизма к мазохизму, от истерии к обсессии; по всей вероятности, эдипальная и кастрационная фазы также дуальны). Хотя психоистория культуры и приблизилась к своему пределу, психологическое изучение онтогенеза и филогенеза крайне далеко от теоретической полноты.
Зарождение психизма, происходящее в период симбиоза, конечно же, нельзя постичь изнутри психизма; чтобы предпринять здесь объяснение, нужно было бы перейти в область физиологического своеобразия человека, которая не является предметом данной книги. Что касается постсимбиотических стадий детской духовной жизни, то они возникают в процессе последовательной борьбы психизма, пробуждающегося в момент авторефлексии, с разного рода отприродными обязательностями. В самых общих чертах конфликт становящегося человека с природой есть производимое им перепробование всех возможных отношений между субъектом и объектом, создающее в своем последнем пункте универсум возможного, вытесняющий мир необходимого.
В садо-мазохистский период, следующий за симбиотическим, субъект поначалу отрицает объект, а затем самого себя. На истерико-обсессивной фазе объект делается неопределенным, чтобы затем быть конституированным как объект, известный Другому. Эдипальный возраст означает, что субъект в связи с объектом утверждает свою аналогичность прочим субъектам. Отношение иррефлексивного субъекта к объекту, и присутствующее и отсутствующее, — суть кастрационной стадии.
В процессе преодоления необходимостей природного мира формирующийся субъект в конце концов терпит поражение, когда он достигает полового созревания, которое обнаруживает, что психологическое не избавляет нас полностью от биологического. В кризис, который разыгрывается в подростковом возрасте, попадает существо, не умеющее найти выхода из двойной идентичности, из неизбежности биопсихического дуализма, свойственного человеку. Разрешая подростковый кризис, человек соглашается с тем, что не только природное может переходить в психо-логическое, но и психо-логическое — в природное. Приняв это, мы получаем право совершать глобальные субституции: переносить общее свойство необходимого, природного на возможное, психо-логическое и vice versa. Здесь-то мы и обретаем полноценную субъектность, которая предполагает, что мы способны пересоздавать и внешний, и внутренний миры, т. е. быть вершителями всетворчества, каковое есть культура. Именно в этой роли мы конституируем наш субъектный мир не просто как оппозитив относительно природы, но как ее эквивалент.
720
Felix Philipp Ingold, «Škola dija durakov». Versuch über Saša Sokolov. — Wiener Slawistischer Almanack, 1979, Bd. 3, 120.
721
Ср. об «индифферентизме» в прозе Е. Попова: Raoul Eshelman, Von der Moderne zur Postmodeme in der sowjetischen Kurzprosa. Zošcenko — Paustovskij — Šukšin — Popov (ms).
722
Ср. в этой связи о языковых особенностях литературы так называемых «концептуалистов»: Boris Groys, Die klammheimliche Freude über die eigene Uneigentlichkeit. — Schreibheft, 1990, № 35, 86–88.
723
Д. Пригов, Слезы геральдической души, Москва 1990, 31.
724
Лев Рубинштейн, Появление героя. — В: Личное дело. Литературно-художественный альманах, Москва 1991, 151.
725
См. также: Андрей Зорин, «Альманах» — взгляд из зала. — В: Личное дело…, 267–270.