Страница 92 из 95
Первый роман Лимонова «Это я — Эдичка» строится таким образом, что у заглавного персонажа последовательно отнимаются по ходу повествования всяческие возможности установить связь с внешним объектом. Герой покидает Москву, куда некогда стремился попасть из провинции, и обосновывается в Нью-Йорке, но там жена уходит от него, а он сам оказывается выброшенным на дно американского общества. Эдичка отрекается от одного социального объекта (Москвы), не обретая взамен в Нью-Йорке новых общественно значимых ценностей и теряет при этом сексуальный объект. В дальнейшем мотивы утраченной собственности сменяются мотивами ошибочно выбранных объектов: Эдичка разочаровывается в любовницах, найденных им в Нью-Йорке, и не удовлетворен теми формами трудовой активности, которые выпадают на его долю. Объектная реализация либидо делается достижимой для Эдички лишь в случае гомосексуальной любви к таким же, как он сам, отверженным от общества, что нейтрализует сразу и половое и социальное отличие объекта от субъекта. Однако даже эти связи отмечаются как случайные и мимолетные. В конце текста герой так же одинок, как и во вступительной главе. Нарциссизм — один из вечных предметов изображения в мировой литературе[701]. В творчестве Лимонова нарциссизм становится свойством повествователя, который к тому же конституирован так, чтобы читатель идентифицировал его с реальным автором текста[702].
Погружение в себя и автоэротизм составляют неизменную характеристику Эдички на всем протяжении повествования: роман изобилует сценами, в которых герой занят самоанализом, самонаблюдением, воспоминаниями, мастурбацией, разглядыванием своих половых органов и т. п. Эдичка полностью автономен: он автодидакт, сам готовит себе пищу и шьет одежду. Ему не нужны подсобные предметы и орудия: он передвигается по Нью-Йорку только пешком, самостоятельно попадая в любую точку города.
Подобно часто наблюдаемым в психоаналитической практике индивидам-нарциссам, герой Лимонова ощущает омниопотенцию. Он осознает себя как «одного из лучших поэтов России»[703], испытывает океаническое чувство, полагая, что «страданья Эдички <…> больше <…> всего города Нью-Йорка» (68), верит в свои «чудовищные силы» (104). Иррелевантность объектов как таковых ставит субъекта на место мирового целого, делает его всеприсутствующим и всемогущим. Кризис нарцисса происходит тогда, когда эта подмена всего сущего единственным субъектом не подтверждается, когда субъект обнаруживает независимое от него бытие объектов. В критической ситуации мировое целое противостоит нарциссу, как оно уступает ему в идеале. Эдичка двойственен: одновременно с омниопотенцией он переживает беспомощность, коль скоро ему приходится соперничать со всем сущим[704] (он получает пособие по безработице; падает в обморок, когда его покидает жена; работая, внезапно обнаруживает, что его «физические силы имеют предел», 211):
Я был бессильно-сильный, я не хотел покориться несправедливым порядкам этого <американского. — И.С.> мира, как не покорился несправедливым порядкам мира советского.
Социальность, а не та или иная форма социального мироустройства, — вот что подлежит немедленной отмене в нарцисстском романе «Это я — Эдичка».
1.2. Нарцисстский характер есть ответ личности на то, что она перестает быть субъектом для Другого (прежде всего для матери). В этой ситуации личность вынуждена стать субъектом постигшей ее объектности. Она фиксируется на симбиотическом нарциссизме из-за того, что она отыскивает свою субъектность только в автообъектности, в субъектнообъектности[705].
Роман Лимонова «Подросток Савенко» (1983) представляет собой аналоговое моделирование этого психогенетического процесса. Нарцисс проговаривается здесь о своей травме. Мать отказывается дать герою этого текста деньги, необходимые ему для того, чтобы во время праздников отправиться с девушкой в гости. Она не желает рассматривать сына как субъекта, распоряжающегося (с помощью денег) собой в той мере, в какой ему это нужно. Сын вынужден воровать — он грабит столовую. Нехватка субьектности (денег) мотивирует присвоение персонажем чужой собственности, утрачивающей, таким образом, статус объекта как такового.
На вечеринке возлюбленная героя изменяет ему; в конце концов он овладевает ею и затем покидает подругу. Жизнь занята тем, что подтверждает не-субъектность героя, не оцененного в роли субъекта то ли матерью, то ли ветреной возлюбленной. Половая связь есть возвращение себе субъектности, которой лишился герой. Но этот сексуальный контакт не значим сам по себе: как только нарциссу удается вернуть вожделенный объект, он более не служит для него сексуальной ценностью.
В романе «Молодой негодяй», продолжающем автобиографическое повествование о харьковской юности рассказчика, начатое в «Подростке Савенко», в центр выдвигается проблема другого субъекта. В нарцисстском понимании ко-субъект внутренне противоречив. С одной стороны, он — двойник самого нарцисса, который возводит персональную субъектность в универсальную. Но вместе с тем нарцисс единичен, и поэтому он не в состоянии признать субъектность Другого (как Другой не признает его субъектность). Разрешая это противоречие, Лимонов описывает деградацию, которой подвержена субъектность двойников главного персонажа. В романе рассматривается множество вариантов такого рода процесса. Вот некоторые из них. Если рассказчик предпринимает псевдосамоубийство, чтобы всего-навсего «…подчеркнуть свое существование…»[706], то переводчик Аркадий Беседин убивает себя по-настоящему. Рассказчик зарабатывает себе на жизнь шитьем брюк — его ближайший друг, Геночка (оба склонны прожигать жизнь), не способен к самообеспечению, вымогает деньги у родителей. Вместе с Мотричем рассказчик принадлежит к харьковской поэтической богеме, но первый спивается, тогда как второго алкоголь не берет. В противовес двойникам главный герой по мере развития романа усиливает свою субъектность, превращаясь из рабочего, затерянного в коллективе, в сугубо оригинального (по собственной оценке) поэта, из нерешительного пациенса, сносящего оскорбление, — в агенса, поджигающего дом, где живет обидчик (эта сцена увенчивает повествование).
Упомянутые нами романы Лимонов написал, находясь в эмиграции. Возможно, здесь следует искать причину того, что нарциссизм, явленный в прозе Лимонова, в значительной части агрессивен (в романе «Это я — Эдичка» герой экстатически молится ножу; важные мотивы двух других названных романов — грабежи и поджог). Внутри чужой культуры индивид, естественно, сталкивается в первую очередь с объектами, в которых он не видит себя. Попадая в эмиграцию, нарцисс, не выносящий не его собственной объемности, может направлять фантазию на путь деструкции окружающего его мира[707], присовокуплять к своему характеру сильнейший садистский импульс[708] и инволюционировать в силу этого к преодоленному историей культуры прошлому, к садоавангарду. Разочарованный нарцисс мечтает превратиться в садиста, вершащего власть над миром. В романе «Дневник неудачника, или Секретная тетрадь» Лимонов писал:
Выгодное дело — революция, если хорошо подумать <…> «Знаю я тебя, знаю, Лимонов. Ты на мавзолее в смушковой шапке стоять хочешь», — говорил мне один проницательный мужик из Симферополя. Ой, хочу, ой, на мавзолей хочется, и именно в смушковой шапке…[709]
701
См. подборку соответствующих текстов в: L. Vinge, The Narcissus Theme in Western European Literature up to the Early 19th Century, Lund 1967, passim.
702
Наше понимание нарцисстского нарратива решительно расходится с тем значением, которое вкладывает в эту категорию Л. Хатчен. Для нее нарцисстское повествование — это «авторефлексивный; автореференциальный» текст (Linda Hutcheon, Narcissistic Narrative, 1 ff). Авторефлексия, спору нет, характеризует нарцисса, однако в разных своих формах она присуща людям вообще и проявляется в литературных произведениях, созданных какими угодно психотипами. Она может быть, например, самоотрицанием, т. е. антинарциссизмом. Мы ведем речь о текстах, изображающих мир, в котором у субъекта нет иного объекта, кроме него самого. Неоправданное отождествление субъектного с нарцисстским, ощутимое у Л. Хатчен, имеет длительную традицию, которая восходит к Фрейду. Показательно, впрочем, что понятие нарциссизма в функции универсальной отмычки для решения всех проблем субъектности стало особенно модным в последнее время; ср. в этом ряду сведение всех человеческих перверсий к нарциссизму в: Janine Chasseguet-Smirgel, Das Ichideal. Psychoanalytischer Essay über die «Krankheit der Idealität» (= L’idéal du moi, 1975), übers. von J. Friedeberg, Frankfurt am Main 1981, 30.
703
Э. Лимонов, Это я — Эдичка, New York 1979, 34; в дальнейшем ссылки на это издание — в тексте книги.
704
Ср. психоаналитическую трактовку колебаний нарцисса между ощущениями собственной грандиозности и ничтожности: Alice Miller, Das Drama des begabten Kindes und die Suche nach dem wahrert Selbst, Frankfurt am Main 1979, 68 ff.
705
Читатель может сравнить наш подход к нарциссизму с иными трактовками такового, обратясь к надежному изложению истории вопроса в: Richard D. Chessik, Psychology of the Self and the Treatment of Narcissism, Northvale e. a. 1985, passim.
706
Э. Лимонов, Молодой негодяй, Париж 1986, 79.
707
К проблеме «нарциссизм и эмиграция» ср.: Franz Stimmer, Narzissmus. Zur Psychogenese und Soziogenese narzißtischen Verhaltens, Berlin 1987, 131 ff.
708
Ср. о садонарциссизме: Otto Kernberg, Severe Personality Disorders: Psychotherapeutic Strategies, New Haven and London 1984, 195.
709
Э. Лимонов, Дневник неудачника, или Секретная тетрадь, New York 1982, 197.