Страница 81 из 95
2.2.4. В социальном плане дурак, не властный над собой, отторгает власть от всякого индивидуума, деперсонализует ее. Дурак бюрократичен (но это не значит, что любой бюрократ глуп). Власть места важнее для дурака, чем власть над временем. Он подчиняет окружающих его не себе, но социальной иерархии. Не вступает ли только что сказанное в противоречие с утверждением, что идиотия беззаконна? Нет! Чем более мы отчуждаем закон от нас, тем менее мы лично подлежим его действию. Закон толкуется дураком-бюрократом как закон для другого. Сам дурак охотится за привилегиями. Творцы больших бюрократических систем бесправия не случайно испытывали страх перед повальной глупостью. Ленин требовал перед смертью реорганизации специального контролирующего общественное сознание органа — «Рабоче-крестьянской инспекции». Сталин добивался от членов правящей партии «самокритики».
2.2.5. Наконец, с антропологической точки зрения дурак/дура гипертрофируют мужское начало у мужчин и женское — у женщин. У глупца мужского пола отсутствует Anima, у бабы-дуры — Animus. Мускулистый болван приуготовляет свое тело для того, чтобы оно могло стать объектом женского вожделения вообще, — точно так же, как пустоголовое существо слабого пола хочет принадлежать любому мужчине. Дураки обоего пола не умеют выбирать себе конкретного партнера, потому что партнерство для них — другое, чем они сами.
2.3.1. Глупость может быть свойственна представителям всех характеров в той степени, в какой эти представители равны себе, бесконтрольны, не метапсихичны. Глуп неиндивидуализовавшийся, себе самому не противостоящий характер. Глупа сверххарактерность. Травма, формирующая дурака, какой бы она ни была, не принадлежит ему лично, отчуждена от него в качестве всеобщего достояния, не позволяет ему различать себя. Дурака создает повторение травмы, создавшей его родителей. Т. е. бесконечность психизма. Дурак — психотипичен без страдания. Он счастлив в чужой незавершаемости.
Однако те из интровертированных мазохистов, для которых «я» выступает в виде вообще незначимой величины, составляют в их отношении к глупости/уму особую группу среди прочих психотипов. Метапсихика становится для мазохиста-интроверта, который в момент авторефлексии не обнаруживает ничего (а не просто не обнаруживает чего-то), избыточным, дисфункциональным элементом. Ум, т. е. способность к самосознанию, должен быть подвергнут с этой точки зрения критике. Ум глуп. Он не справляется со своим заданием. Автору художественного текста предписывается поэтому показывать глупость творческого акта. Текст компрометировался ленинградским авангардом второго поколения как таковой. Здесь проходило различие между позднеавангардистским творческим принципом и принципом традиционной пародии, компрометирующей всегда либо конкретный текст, либо определенное семейство текстов[614].
Чем менее автор контролирует свои творческие действия, тем аутентичнее его творение (ср. идею «автоматического письма» — главное, что французский сюрреализм, родственный Объединению реального искусства в качестве одного из направлений авангарда-2, оставлял во владение писателю). Автор пребывает в тексте как лицо, которое не в силах исправить ложное, не содержащее в себе никакой ценности, сочинение. Автор утратил свой авторитет. Но именно в этом качестве автору и удается, по идее позднего авангарда в его ленинградской редакции, избежать всех тех заблуждений, которые подстерегали бы его, доверяй он разуму, самосознанию. Объединение реального искусства (так же, как и сюрреализм) не ощущало своего субъективизма, потому что оно, борясь с интеллектом, теряло тот уровень, на котором субъект может различать себя, т. е. переставать мыслить себя как объективную данность.
2.3.2. Добычин в романе «Город Эн» (1935) описывает провинцию под углом зрения мальчика, который в самом конце повествования выясняет, что он был подслеповат и не мог видеть реальность такой, какой она была[615]. Эта полемика раннеавангардистским представлением о литературе как о заново видящей мир выражается Добычиным в редкой форме Wir-Erzählung: ребенок-рассказчик не отделяет себя от матери, говорит за обоих[616]. Ложный текст оказывается, таким образом, повествованием, учитывающим авторитетную точку зрения (матери). Голос реального автора без остатка растворен у Добычина в ложном слове героя-рассказчика. Садоавангардистской ностальгии по симбиозу Добычин противопоставляет фактический симбиоз в виде ложной связи[617].
Повествователь в романе Вагинова «Козлиная песнь» (1927) — это урод с тремя пальцами на левой руке и с четырьмя — на правой (дефектным изображен здесь именно рабочий инструмент писателя — руки). Все, что способен этот автор поведать читателям, исчерпывается рассказом об интеллектуальной деградации людей умственного труда — поэтов, философов, филологов. Интеллект не выдерживает испытаний, с которыми он сталкивается по ходу времени. Реальный автор «Козлиной песни» передоверяет повествование о крахе интеллекта монстру, выродку, карнавальному чудовищу.
Введенский в абсурдистской пьесе «Елка у Ивановых» (1938) выводит на сцену детей в возрасте от одного года до восьмидесяти двух лет. Точно так же заведомо недостоверны «Комедия города Петербурга» (1927) Хармса, где царь Николай II появляется вместе с комсомольцем Вертуновым, и пьеса Введенского «Минин и Пожарский» (1926), в которой современниками оказываются Пожарский и Меньшиков. Абсурдистская драматургия обэриутов подрывает доверие реципиентов к сообщаемой им информации. И если реципиент хочет быть сопричастным создателям подобных текстов, то он обязан отречься от привычного ему рассудка.
Егунов членит свой роман «По ту стороны Тулы» (1931; издан под псевдонимом «Николев»)[618] на главы так, что, несмотря на непрерывность повествования, за первой следует третья, а за ней — пятая и т. д. Автор как бы не справляется даже с элементарным счетом. Этот текст отрицает возможность авторства в современности и тем, что не имеет собственного названия (заголовок отсылает нас к античному роману «По ту сторону Фуле», написанному Антонием Диогеном). К тому же псевдоним, выбранный Егуновым, — имя поэта XVIII в. (который ослеп в 20 лет — ср. выше о близорукости рассказчика у Добычина).
Заболоцкий назвал свой первый сборник стихов «Столбцами» (1929), отождествив поэтическое всего лишь с графической формой текста.
Доведенная до логического предела компрометация авторского ума порождала тексты вроде хорошо известного рассказа Хармса, рисующего писателя как человека, которому вообще нечего сказать, но который тем не менее, на манер графомана, пытается это сделать:
Был один рыжий человек, у которого не было глаз и ушей. У него не было и волос, так что рыжим его называли условно <…> Ничего у него не было! Так что непонятно, о ком идет речь.[619]
То, что может отрефлексировать самоотрицание рефлексии, есть потеря ума, сознающая себя самоутрата метасознания, метаидиотия, о которой писал Введенский в подытоживающей его и его друзей творчество «Элегии» (1940):
614
Пропагандирование неумного художественного текста начинается уже в авангарде-1. Малевич заявлял в 1916 г.: «Художнику разум нужен только для домашнего обихода, а художник употребляет его в картину <…> За ненадобностью я отказался от души и интуиции, 19 февр. в 1914 году я отказался на публичной лекции от разума <…> Высшее художественное произведение пишется тогда, когда ума нет» (цит. по: А. Е. Крученых, Избранное, 193–194). Все же Малевич лишь предвосхищает обэриутов, не будучи им вполне тождественным. Субъект творчества демонстрирует у обэриутов глупость созидательности вообще. Субъект творчества у Малевича достигает (благодаря отказу от ума) верхней ступени созидательности. Субъект (в его садистской атаке на объект) столь ценен для раннего авангарда, что может обходиться и без самоконтроля, впадая в глупость. Авангард-2 не усматривает в субъектности никакой ценности.
615
Ср. о мотиве слепоты у Хармса: Robin Aizlewood, Towards an Interpretation of Kharm’s Sluchai. — In: Daniil Kharms and the Poetics of the Absurd. Essays and Materials, ed. by N. Cornwell, London 1991, 111–112.
616
Ложное видение действительности было также темой исторического авангарда. Так, в очерке Бабеля «Линия и цвет» Керенский, страдающий близорукостью, отказывается завести себе очки. Но Бабель, в отличие от Добычина, не ведет повествование с точки зрения ошибающегося в своем восприятии мира персонажа.
617
В творчестве обэриутов тоска по симбиозу пародируется в непристойных текстах: таковы эротические стихотворения Хармса, которые живописуют cu
618
См. подробнее об этом романе: Bogdan Kosanovič, Andrej Nikolev: S one strane Tule. — In: Pojmovnik ruske avangarde, 8. Uredili A. Flaker i D. Ugrešič, Zagreb 1990, 229–244.
619
Даниил Хармс, Полет в небеса, Ленинград 1988, 353.