Страница 76 из 95
Для добывания ценностей, которые подменяют собой религиозные, люди объединяются так же, как и в церкви, т. е. образуют транссоциальную общность, в которой возрастная, групповая, национальная и любая иная принадлежность человека стирается, коль скоро каждый сходен с другим в отношении к тому, что равно сакрально (точнее сказать, квазисакрально) для всех. Так, в «Дне втором» на строительство Новокузнецкого металлургического завода стекаются горожане и крестьяне, рабочие и учителя, старые коммунисты (Шор) и молодежь (девятнадцатилетний Колька Ржанов). В «Хлебе» параллельно Сталину, покидающему Москву, в Царицын попадают петроградский рабочий Иван Гора и Ворошилов, пробивающийся туда из донских степей с отрядом красных казаков.
Раз мирская ценность является субститутом религиозной, то отчуждение индивида от нее немыслимо в той же мере, в какой было бы недопустимо непочтительное отношение верующего к священным предметам. Лицо, не вовлеченное в общее дело, — это враг (в «Дне втором» Володя Сафонов, который не находит себя на строительстве, превращается в пособника вредителя и кончает жизнь самоубийством). На то, что СР отвергает «лишних людей» уже давно обратил внимание Абрам Терц (А. Д. Синявский)[574]. Идеал сталинистской литературы — мир без исключений: одна из героинь «Большой дороги», крестьянка Дарья Михайловна, мечтает «дожить <…> до всемирного колхоза»[575].
2.3.1. Борясь с отчуждением, СР сообразно с этим налагает запрет на художественное остранение действительности. Изображение обязано соответствовать изображаемому. Явление не может быть описано с точки зрения трансцендентной, чуждой этому явлению: если, допустим, жизнь взрослых воспринимается ребенком, то его представление не привносит в нее ничего специфически детского, не отличается принципиально от самовосприятия взрослых (в романе «Танкер „Дербент“» пятнадцатилетний подросток, Валерьян, не просто делит с остальными матросами тяготы корабельной службы, но и печатает в газете статьи о «нефтеперевозках и стахановском движении»[576] — детское мировосприятие тем самым легитимируется в качестве созревшего для того, чтобы быть официальным; в этом освещении легко объяснить, почему тоталитаризм учреждает культ детей-героев (ср., в частности, культ Павлика Морозова[577]), участвующих наравне со всеми в схватках с внутренними и внешними врагами)[578].
Поскольку странная передача событий не разрешается, постольку из языка литературы изгоняются жаргонизмы, диалектизмы, тропы, являющие собой разновидность загадки. Поощряется, напротив, использование языковых (общепонятных) тропов и тавтологий (ср. хотя бы тавтологии в поэме Твардовского «Страна Муравия» (1936): «Пропадай, моя телега, Все четыре колеса»[579], — или в его же «Василии Теркине»: «Переправа, переправа! Берег левый, берег правый…»[580]).
Остранение допускается в сталинистской литературе лишь в ослабленной форме. Чтобы не ходить далеко за примерами, сошлемся вновь на роман Крымова. Этот текст открывается сценой на береговой радиостанции: радист Тарумов получает из эфира обрывочные сведения о необъяснимом поведении «Дербента», вначале берущего курс в сторону от судна, которое терпит аварию, а затем возвращающегося на место кораблекрушения. По ходу романа выясняется, что команда «Дербента» во главе с механиком Басовым не подчинилась приказу капитана и его помощника, которые, смалодушничав, отказались помочь загоревшемуся нефтевозу. Остранение здесь — всего лишь нехватка информации о событии; для СР остранение не может быть ничем иным, кроме недостаточного знания.
2.3.2. Неотчужденный от объекта субъект обязывается к всезнанию, к владению исчерпывающей информацией о мире. Учащийся — один из главных персонажей сталинистской литературы («День второй», «Студенты» (1950) Трифонова, берущий себе в пример врага генерал из «Фронта» Корнейчука и т. п.).
Тот, кто руководит мазохистским обществом, — всезнайка, «великий учитель», обладатель информационного максимума.
Ввиду своего высокого ценностного статуса знание должно с тщанием охраняться (ср. города, в которые можно было попасть лишь по специальному пропуску; обилие тайных инструкций; всевозможные закрытые совещания и т. п.).
Одна из самых ходовых метафор в СР — свет знания. Так, один из персонажей «Большой дороги» собирается написать книгу под заголовком «С Востока свет» — о русских людях, распространяющих добытую ими истину по всему миру[581].
2.3.3. Неоспоримость ценностей, с которыми имеет дело СР, вызывает к жизни интертекстуальность, смысл которой состоит в том, чтобы подтвердить в последующих сочинениях авторитетность предшествующих. Очень часто литературная цитата выносится в заголовок нового произведения, задает этому произведению идеологический тон. Название романа Б. Полевого «Повесть о настоящем человеке» было заимствовано из «Дня второго», где Колька Джанов восклицает: «Хорошо быть настоящим человеком!»[582] (цитатны и заголовки таких романов, как «Время, вперед!» (1932) В. Катаева или «Молодая гвардия»), И в обратном порядке: чужой заголовок переходит в речь героев или рассказчика младшего текста. Название книги П. Вершигоры о партизанах, «Люди с чистой совестью» (1946), цитируется в том месте павленковского «Счастья», где говорится о лицах, побывавших на оккупированных немцами территориях:
Люди с чистой совестью были еще перемешаны с откровенными подлецами.[583]
Если в средние века религиозное творчество (церковная гимнография, агиография, иконопись) выполняло одновременно функцию художественного, если в эпоху символизма в противовес этому словесное искусство взяло на себя решение религиозных задач (став, например, новым Апокалипсисом)[584], то литература тоталитаризма была своего род? религией без религиозного (трансцендентного естественному миру) содержания. СР — и parodia sacra, и сакрализация самого такого пародирования[585].
2.4.1. Разрушая как секуляризованную, так и религиозную формы сознания, СР утрачивает возможность легитимировать себя посредством отсылок к тем дискурсам, которые считаются носителями (светской или сакральной) истины. Мы держим литературу не просто за ложь по той причине, что она, вообще говоря, существует в паразитической проекции на дискурсы, которые конституированы в обществе как выражающие ту или иную правду о мире (словесное искусство — это вторичная этика, религия, история, политика, наука и пр.). Что касается сталинистской литературы, то она реципируется из-за пределов тоталитарной культуры в качестве намеренно вводящей в заблуждение своих читателей (она «приукрашивает», «идеализирует» жизнь, «декретируется» властями). Эта рецепция, однако, не замечает того, что она всего лишь восстанавливает в правах статус дискурсов, традиционно полагаемых истинными.
Ставящий под вопрос и светскую и религиозную истины, СР представляет собой в высшей степени радикальную попытку преодолеть дискурсивность как таковую. Объективно говоря, СР не видит надобности в существовании специализированных, утверждающих себя во взаимопротивопоставленности способов мышления о мире и созвучных им средств выражения[586]. В соответствии с этой установкой сталинистский роман постоянно возвращается к теме незавершенного сочинения из какой-либо области текстопорождения (автору книги «С Востока свет» война мешает завершить его историософский трактат; в романе «Танкер „Дербент“» пожар на корабле уничтожает дневниковые записи, которые юный матрос, Валерьян, собирался превратить в газетные статьи; Воропаев из «Счастья» не доводит до конца свой труд над текстом под Названием «Нравственный элемент на войне»).
574
Абрам Терц, Что такое социалистический реализм? 425 и след.
575
В. Ильенков, Большая дорога, 91.
576
Ю. Крымов, цит. соч., 163.
577
Павлик, донесший на отца, особенно подходит сталинизму для роли культовой фигуры как лицо, создавшее себе искусственное, не предзаданное семейными обстоятельствами, сиротство.
578
Но как дети не имеют специфики в сравнении со взрослыми, так и зрелый человек в тоталитарной культуре инфантилен («Мы будем петь и смеяться, как дети»). Ребячливость мазохиста проистекает из того, что в своей безличности ости он готов быть тем, кто еще не стал личностью, ребенком. (Вопрос о том, чем отличается тоталитарный инфантилизм от авангардистского мы здесь не ставим.) В последней инстанции мазохист отрицает себя и как человека Эта негация давала удивительные результаты в киноискусстве сталинской эпохи. Нередко актеры имитировали повадки зверей. В «Партийном билете» Пырьева героиня (актриса Войцик) подобна (жертвенному) ягненку (это подчеркивается ее нарядом — каракулевой шапкой и таким же воротником пальто). В «Подругах» (1935) Арнштама петербургские революционеры-подпольщики подражают птичьему свисту, комариному жужжанию и кошачьему мяуканию. Подражание животным, понятно, не Является монополией мазохистского психотипа (ср. хотя бы в C. II.1.2.2. о кликушестве). Специфически мазохистское в приведенных примерах состоит в том, что здесь анималистичны герои высшей пробы (преданные Сталину, революции); чем выше в мазохистском культуре человек в своей человечности, тем он ниже в ней.
579
А. Твардовский, Поэмы, Москва 1963, 40.
580
Там же, 123.
581
Ср. многочисленные заголовки сталинистских романов со словом «свет» или его синонимами: Е. Добренко, Не по словам, но по делам его. — В: Избавление от миражей. Соцреализм сегодня, сост. Е. А. Добренко, Москва 1990, 311–312.
582
И. Эренбург, цит. соч., 220.
583
П. Павленко, цит. соч., 122.
584
О соотношении религии и литературы в символизме см. подробно: A. A. Hansen-Löve, Искусство как религия. Ранний символизм (в печати).
585
Ср. обнаружившийся в сталинское время интерес исследователей к сакральной пародии: В. П. Адрианова-Перетц, Очерки по истории русской сатирической литературы XVII в., Москва, Ленинград 1937, 28 и след.; М. Бахтин, Творчество Франсуа Рабле…, passim.
586
В оппозиции к этому наша, посттоталитарная, эпоха направляет свои интеллектуальные усилия именно на реконструкцию специфики, присущей различным дискурсам, — ср., прежде всего: Michel Foucault, L’Archéologie du savoir, Paris 1969, passim.