Страница 96 из 120
<Конец мая — начало июня 1916 г.>. Петроград.
Я не имею чести быть Вам представленной. У меня нет оснований думать, что Вы меня где-либо, когда-либо читали или просматривали. Духовное наслаждение, которое я получаю от Вашего творчества, только еще более усиливает мое смущение перед Вами. И если сегодня я все же отсылаю Вам «Женщину на кресте», то прошу считать подобный поступок скорее отчаянием, чем дерзостью. Я измучена сомнением в себе самой.
7 июня 1916 г. Петроград.
От всего сердца благодарю Вас за письмо, глубокоуважаемый Федор Кузьмич, тысячу раз благодарю Вас. Я попытаюсь немного оправдаться перед Вами, немного смягчить то дурное впечатление, какое вы получили от книги. Тему, которую я затронула, я чувствую не с чужих слов и не по Крафту-Эбингу[779], но я никогда не находила ее трагической. Я больше всего боялась, рассказывая даже сцену наказания, показаться и быть философски настроенной. Когда мне говорят о «безднах» в области сексуальности, я думаю, что это натяжка, Достоевский, патетичность. Боже мой, как в действительности это просто! В романе выпущено гораздо больше, чем это показано точками. Я ничего не пропускала, ни от чего не уклонялась. Издатель дал мне слово выпустить роман целиком, чтобы он был конфискован даже сначала. Точки, вульгарная обложка, пропуски, опечатки — все это явилось для меня неожиданностью. Роман с точками не имеет смысла, если я не написала Вам этого раньше, то потому, что боялась выскочить с оправданием. Я часто пишу грубые слова («дотащилась до дивана», оправилась и пр.), но потому, что я отношусь к своему рассказу как-то внутренне недоброжелательно. Простите меня, если я снова отняла у Вас время. Простите меня, если я осмеливаюсь возражать Вам. Это потому, что Вы — Вы.
31 августа 1916 г. Петроград.
Напишу ли тебе в самом деле или только, как всегда, буду пробовать? Если бы ты знал, как хочу войти в твое знание, говорить тебе то, что не скажешь никому, ведь ты Единственный для меня, ты тот дух, с которым я в продолжение многих лет уже беседую тайно и кому говорю свои иронии и улыбки жизни. А ты даже не знаешь, кто я, и что я так близка твоей душе, и что для меня твои стихи или твоя любовь к Луне — самое прекрасное в тоске и муках жизненных. Я хочу войти в твою душу, хочу заглянуть в сокровенное, в то, что все прячут в колодезь, — спрячешь ли и ты от меня, от ждущей, от жаждущей священной обнаженности?
Я иду к тебе, мой дорогой Учитель, со всем, что есть во мне от Духа, — отгонишь ли Ты меня, не поймешь ли. О пойми, о не отпрянь в недоверии черном, не отгони, протяни мне руку, дорогую, любящую Прекрасное, руку.
Позволь писать тебе, говорить тебе все, сам спроси все, что пожелаешь, все, что только придет Тебе в твою светлую голову.
Я одна. Такое вокруг меня страшное одиночество, только чужие и злые, почему-то такие мне все враждебные, вокруг меня. Что я им сделала, почему они меня не понимают, почему они чужие мне? Я иду к ним и все стараюсь сделать как все, я не хочу жить во вражде, но это неизбежно. И вот я одна, я страшно одна. Не то чтобы я уважала их или любила, или хотела — нет, я точно паршивый утенок, если бы я была лебедь, может быть, меня бы это утешило, но лебедя не видно, а бедный утенок гоним, гоним людьми и бурей и громами небесными… Я иду к Тебе, нужна ли Тебе душа человека, женщины то бишь. Хочешь ли Ты заглянуть в самую сокровенную правдивой и сознательной женщины? Нет, хочешь ли попросту быть моим Светлым Учителем вправду. Я тогда буду писать Тебе все, что Ты захочешь и что только задумаешь спросить у меня. О не думай с недоверием, о не не верь мне <так! — Т.М.>, Твоей служительнице почтительной. Сам не давай меня другим, нет, не одному человеку в мире. Я так горда как дьявол безвестный, только с тобой хочу я общения, только для меня должны быть Твои Светлые глубины Духа, если только Ты, Учитель, пожелаешь. На этих условиях ответь мне, спроси все, что захочешь, и сам дай мне нить моей с тобой беседы, Ты ведь Учитель.
Одного только я прошу, священной правды, я молю ее. Как изголодавшийся пес в пустыне, я не могу без нее. Если этого Ты
Учитель не приемлешь, то назови меня дурою и все-таки напиши мне это для того, чтобы я знала то, к чему ты пожелал прийти…
Если ответишь, то так: 3-е почт, отдел. Ропшинская ул. До востребования. № рубл. бумажки — 119128.
Прости, это чтобы спасти свою гордость на тот случай, если Ты пренебрежешь, ведь столь немногим нужна душа человека сама по себе. Тебе нужна ли, Учитель?
Я пишу на машинке оттого, что мне нечего делать и что я сижу в конторе. Правда. Л.
<1913–1916 гг.>
Вот едете Вы — и меня охватывает большая, большая радость. Оттого, что я знаю, какой Вы, и люблю Вас таким, каким знаю. Сегодня как-то особенно радостно люблю Вас.
Прочла ту книжку, где сказочки, сны и статьи. Там, где «единый путь Толстого»[780]. Люблю за эту статью. Люблю за то, что вы говорите «нет», за то, что Вы поэт, за то, что все в области поэзии для Вас свято, за то, что вы не боитесь говорить Я и что это я у Вас выходит так просто и хорошо, а не заносчиво и нагло. Вы красиво и свободно говорите это слово. Как хорошо, что Вы любите солнце, воздух, землю, воду, что не хотите прятаться от них. Как хороша, как красива была бы жизнь, если б все приняли того Сологуба, которого я люблю. Правда. Вы не боитесь тела и любите тело. И я не боюсь, и я люблю[781]. Чисто и свято люблю. И хочу верить и верю, что Вы любите его так, как я. И что из, — за этой любви Вы чистый, целомудренный. Я знаю, что вы спокойно, без желаний смотрите на нагое тело, что у Вас не затуманиваются так неприятно глаза. У меня такая любовь к телу. Я целую свои руки, свою грудь — это мое тело; я люблю его и не хочу чувствовать на нем ни одного грязного прикосновения. Я открываю его Солнцу и ветру, воде и земле. Это такое счастье! Это такое большое счастье, что я боюсь, что не буду его чувствовать. Как хорошо и радостно жить! Хорошо быть молодой, верить в святое тело, любить день, цветы, людей и радоваться, радоваться, радоваться.
Вот еще что: как сделать, чтоб все так думали и верили, как мой Сологуб? Идти самой на проповедь святого, чистого, свободного тела — своим телом показать, что надо так, как мой Сологуб. А вдруг грязные, сальные взгляды вокруг, гадкий смех и тусклые глаза, влажные губы — нет, нет, нет.
Это так оскорбительно. Это больно. Обидно. А иначе как? Не знаю. Только в теории? Только слова? Я не хочу. Я хочу практики. Я хочу тела. Ведь это так красиво, так чисто, так хорошо. Правда? Я не вижу другого Сологуба, потому что не хочу видеть, говорю — нет, если есть да. Я не хочу, чтоб было да.
13 сентября 1927 г. Ленинград.
Не знаю, кому нужны эти строчки в наше время? Пишу Вам, писатель Федор Сологуб. Пишу Вам… Может быть, они не покажутся Вам далекими, чужими, мертвыми — может быть, взволнуют. — А вдруг? Я не верю… Но ведь у утопающего есть соломинка: «а вдруг?» Страшно одинока. Забракована, как поэт. В этом больше всего одинока. Хочется живого слова, живого чувства — а вдруг? Не ответите — не нужно. Дело хозяйское. Ответите — вот Вам адрес: Здесь, ул. Писарева, д. 18, кв. 10. Е. Д. Лапкиной, или Ленинград 8, ул. Писарева, д. 18, кв. 10, как требует почтовое отделение. Ответьте!
778
Об А. Мар см. вступит. статью к наст. публ.
779
Крафт-Эбинг Рихард (1840–1902) — крупнейший немецкий психиатр 2-й пол XIX в.
780
Имеется в виду издание: Сологуб Ф. Собр. соч.: В 12 т. СПб.: Сирин, 1913.
781
В романе «Мелкий бес» Людмила признается Саше: «Люблю красоту. Язычница я, грешница. Мне бы в древних Афинах родиться. Люблю цветы, духи, яркие одежды, голое тело» (Гл. XXVI).