Эротизм без берегов

Я бы, может быть, считала очень для всех нас полезным, если бы я была уже страстной женщиной, уже знала бы и носила бы в своем организме огонь и жар до невозможности с собой совладать. Но если этого нет (как ты утверждаешь), говорю просто как факт, — то что же делать? У Карташева есть. Это факт. С этими двумя фактами надо считаться. Еще вспомни, что ведь у женщин вся мозговая деятельность, сознание связано с половой любовью, вся религиозность. (Сумасшедшие женщины — почти все эротоманки.) Теперь разорви-ка! А мужчина (скажу еще циничнее тебя) имеет любовь как вполне отделенную область от его психики и мозговой деятельности. И любовь окрашена гораздо более зверинее, первобытнее от этого; ярче будто, но как бы не захват всего человеческого. Это и физиологически и психологически и логически и всячески так. Следовательно — если я уже соткалась, по природе, то нужно разрывать себя. Нужно считаться, именно здесь со мной как с женщиной, а не мужчиной. И считаться, то есть найти меня правой, и найти путь для меня, меня как таковой, а не вообще. <…>

28 декабря.

<…> Читаю Крафт-Эбинга, которого тебе отошлю. Ищу патологии в себе и в окружающих. Карташеву сказала, что он фетишист и затем с виду онанист. (Узнала-то я раньше, интимно, и что у него только вид такой, но что он этим пороком никогда не страдал. Узнала, потому что были предположения Кузнечика.) Он с ужасом, что и, правда, его могут за онаниста принять. Потом говорил, что у него наследственное трясение.

Пишу 29-го вечером. Получила от Розанова <письмо>. Неприличное «с точки зрения». Ничего не понял из моего. (Думает, что я женолюбица в буквальном смысле, «Неужели 3 сестры такие?!»[865].) А я его-то чую.

30 декабря.

12 часов 30-е. Сейчас были на «Балаганчике» Блока и «Чуде Святого Антония» Метерлинка у Комиссаржевской[866]. Старуха воскресала на сцене, страшная; в «Балаганчике» люди были куклами. А в театре все тот же салон Иванова. Бердяев не знает, к кому пристроится. Метнется к Сомову, Нувелю, Баксту, ко мне. Ни к кому не пристать. Были Поликсена, Сологуб, Чуковский, Осип Дымов, Чюмина[867] и т. д. и т. д. «Все тот же Ванька». Иванову Рыженькому (он что-то был нездоров) отдала твое письмо: обрадовала. Я прямо осязаю, как он вас не за личность учителей (это ему даже мешало), а вас за самое ядро любит. Был печальный и хорошенький. Блок выходил — автор — с лилиями в руках: дали ему. Люба была озабочена, но сияла «в туалетах». А мать Блока[868] мне просто запросто что-то полюбилась. Она живет одна — отказалась от своей радости жить с ними ради любви к Блоку. И маленькая, печальная и одинокая. Люба завоевала Блока, отняла у нее. И вот у меня к ней жгучая жалость. Повезу ей моего Блока подарить[869], она очень хочет. Потом все хотелось ей за кулисы. Говорю: а Люба разве Вас не может повести? Говорит робко: «Да не знаю, захочет ли». Тогда я быстро стала ее убеждать, что нечего и думать. Говорю: вон, Люба, идите к ней скорей, и она Вас проведет. И она покорно пошла к ней просить. Прошла за кулисы. Блока она любит больше всего на свете. А теперь живет одна, любимая собака даже подохла, а Пиоттух почти все время в разъезде[870].

Не знаю, Зина, хорошо ли, что Дмитрий Борю вызвал[871]. И хорошо ли, что вы ему советуете ехать. Что может измениться? Что Боря, безусловно, Любу любит страстнее, непобедимее — правдивее и значительнее, чем она его, — это я думаю. По-моему, Боря естественно махровит свою любовь, но махровость его, передающаяся Любе, безусловно, ее не делает здоровой. Поселяется кошмар, надрыв, взвинченность, безумие, «пяточки» подымаются от земли, и получается вывих. Как Боря может решить дело? Или нужно, чтоб она с ним пошла, или чтоб Боря убил себя. Но она решила, что она Блока любит, а не Борю. И в простоте своей естественной она значительнее, чем во взвинченности. Тише и серьезнее. Иванов уверяет, что при Боре она красивеет необычайно. <…>

Выхода не вижу. И думаю, Боре невероятно трудно. Конечно, он ко мне придет. И он потому вам мешает, что опирается на вас, как еще на своих учителей первых, по-старому. Не знаю. Любовь Бори к Любе не грех для него, потому что он сам еще нигде. Но заставить Любу полюбить Борю больше Блока — никто не может. И Боря Блока презирает, хотя глубоко любит. Ну, пусть, пусть.

2 января.

2-го. 3 часа дня. Вчера я пошла к Карташеву, потому что с Асей стало невыносимо трудно. Ушла Лиза[872] и Ася к Нате опять фривольным тоном: «Ну, а эта, Клара, тоже в вашем союзе? Все забываю, как ее зовут» (Серафиму Павловну)…, да, сначала еще: «Ну, а Абрамовичи[873] тоже из вашего союза?» Ната: «Нет». Тогда она о Кларе: «Ната, она тоже?» Я ей спокойно говорю: «Какой у тебя, Ася, пошлый тон». Она, кажется, перестала, я ушла. <…>

А здесь нянечка рыдала Асе, что мы к ней на Новый год не пришли. Прошлый год Дмитрий Владимирович в кухню пришел! Ната рассказывала потом мне и Карташеву, что она так объясняла свою примиренность к прошлогодней встрече без Аси: «Прошлый год вы были под влиянием Дмитрия Сергеевича, — ну, ему простительно, он все думал, что его патриархом сделают, уж этот год надо со „своими“ встречать, теперь уж Дмитрий Сергеевич уехал». А я к ней не могу теперь прийти: с Новым годом, нянечка! Она скажет: очень мне нужны все ваши поздравления. С вашими хамами встречаете! Тут-то ей и покуражиться. А я не желаю и этого с покорностью выслушивать. Ну, так вот. Когда я прихожу, уже ехать надо к Абрамовичам, Ася и говорит: нянечка плачет, что вы ее не поздравили; говорю: к чему устраивать нарочитость, когда я отлично знаю, как она примет меня с моими поздравлениями. Тут она опять: «Вы прямо искривлялись все, психопаты, и сами не замечаете, до чего доходите, противно, со своими проклятиями и ненавистью ко всем». (Она Нате говорила, что это половая психопатия, потому что на половой почве, а «пол», так надо до дна, просто или никак.) Я говорю: «К чему столько желчи? Никого мы не ненавидим и не проклинаем, а вот нас так и проклинают. Разве ты не замечала?.. и ненавидят». — «Вас-то? Слишком много чести… Я просто с вами не считаюсь, уж давно. Когда-то вы мне доставили много радости, а теперь совершенно некакого <так! — М.П.> отношения. Разве ты не замечала? Никогда ничего серьезного…»

3 января.

Пишу 3-го, 6 часов вечера. Вчера вечером молились. Карташев рассказывал мне и Нате о себе, как он ощущает психологическое в себе женское начало. Вся личная жизнь в этом. Как до академии и даже в академии еще он радовался, что у него не мужественный облик, и этим себе нравился. (Но физиологически-то он мужчина.) И что когда он товарищей спрашивал: какие мужчины женщинам нравятся? — ему говорили мужские достоинства — он впадал в безнадежность, что именно его в нем для него ценное, то им и не нужно. (А именно им чтоб было нужно, а не «мужчинам» — не болезненно или извращенно.) Тайно перед зеркалом жесты жеманные делал. Когда лекции читает[874], то никто не подозревает, что он весь в женственности и боится, что это узнают. И вообще притворяется во многом, будто мужчина. Я это тебе так смело пишу, так как знаю, что это действительно не связано с какой-нибудь физиологической ненормальностью. Уж знать — так знать. Тут я на себя безошибочно полагаюсь. Бакстовских «хихишек» не выношу совершенно (оттого и знаю о нем все), это мне страшно. Так, что дух захватывает, и противно. Не то противно, над чем он хихикает, а то, что он хихикает. Поэтому у меня нет ощущения грязи от какой угодно гнусности, если только с ней считаюсь с серьезностью и с сознанием, что и в желаниях-то своих не всегда ты сам волен (как думает Бакст со сладостью), а что тебе дано беспощадно, и считайся с этим. Розанов это знает, что дано, знает, что его «я»-то здесь нет, — да ему и не надо. Ему эта-то безличность и нужна. Свят Розанов.

865

Розанов зафиксировал впечатления о рисунках и скульптуре сестер Гиппиус в своей записи «Татьяна Николаевна и Наталья Николаевна Гиппиус»:

«Тема скульптуры и живописи их была одна, кою можно назвать „порок“, „искушение“, „соблазн“, „разврат“; или конкретно: „Девочка и ее чудовище“. Почему „это два“, ответила какая-то из них мне на вопрос: это — одна и та же душа. Сюжет: девочка между 9 и 11 годами в лесу, в болоте, ночью, в утре, при заре, и к ней тянется гнусная старуха; иногда чудище, жаба, зверь, но вообщехимерического вида существа, с дьявольской улыбкой, с гнусным лицом, с отвратительными желаниями. „Дьявольская сцена“ — иначе не назовешь».

866

Премьера пьес «Балаганчик» А. Блока и «Чудо Святого Антония» М. Метерлинка в постановке В. Э. Мейерхольда состоялась 30 декабря 1906 г. в театре В. Ф. Комиссаржевской. Ср. рассказ о премьере «Балаганчика»: Веригина В. П. Воспоминания об Александре Блоке // Александр Блок в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1980. Т. 1. С. 424–429 (глава: «Балаганчик». Вечер «Бумажных дам»).

867

Упоминаются: Константин Сергеевич Сомов (1869–1939) — живописец, график; Вальтер Федорович Нувель (1871–1949) — чиновник особых поручений канцелярии министерства императорского двора, один из руководителей «Мира искусства»; Лев Самойлович Бакст (нас. фам. Розенберг; 1866–1924) — живописец, график, член «Мира искусства», автор занавеса для «Балаганчика»; Поликсена Сергеевна Соловьева (псевд. — Allegro, 1867–1924) — поэтесса, детская писательница, ред. — изд. журнала «Тропинка» (совместное Н. И. Манасеиной). сестра B. C. Соловьева; Чуковский Корней Иванович (наст, имя — Николай Васильевич Корнейчуков; 1882–1969) — литературный критик, детский писатель, переводчик; Ольга Николаевна Чюмина (1864–1909) — поэтесса.

868

Александра Андреевна Кублицкая-Пиоттух (урожд. Бекетова, в первом браке Блок; 1860–1923).

869

Живописный портрет А. Блока работы Т. Гиппиус (1906); характеристику портрета см. в кн.: Долинский М. З. Искусство и Александр Блок. М., 1985. С. 250–252.

870

5 августа 1905 г. умер Пик — такса А. Н. Бекетова, после него появилась собака по кличке Крабб, принесенная в конце ноября 1906 г.; см.: Александр Блок. Новые материалы и исследования. М., 1982. Кн. 3. С. 610, 617. (Литературное наследство. Т. 92). Франц Феликсович Кублицкий-Пиоттух (1860–1920) — с 1889 г. отчим А. Блока; с 1902 г. — полковник, в 1907–1911 гг. жил в Ревеле (Таллин) в качестве командующего 90-м Онежским пехотным полком.

871

В период с конца сентября (выехал из Москвы 20 сентября) до конца ноября 1907 г. А. Белый находился в Мюнхене, пытаясь оправиться после мучительного разрыва с Л. Д. Блок, последовавшего в августе 1906 г. Ср.: «Вдруг получаю письмо от Д. С. Мережковского (из Парижа); он — входит в мое состоянье, зовет к ним; и — неожиданно: — уезжаю в Париж» (Белый А. Воспоминания о Блоке / Вступит. статья, подгот. текста и коммент. А. В. Лаврова. М.: Автограф, 1997); имеются в виду письма Мережковского от 5 ноября и З. Гиппиус от 8 ноября 1906 г. (Указ. изд., коммент. 147). Белый приехал в Париж 1 декабря (н. ст.) 1906 г., возвратился из Парижа в Москву в конце февраля (ст. ст.) — начале марта (н. ст.) 1907 г.

872

Е. А. Карташева.

873

Дмитрий Иванович Абрамович (1883–1955) — окончил Волынскую духовную семинарию и Санкт-Петербургскую Духовную академию, с 1898 г. приват-доцент Духовной академии, с сентября 1905 г. по август 1909 г. — экстраординарный профессор по кафедре русского и церковнославянского языков, преподавал на Петербургских Высших курсах. Некролог: ТОДРЛ 1955. Т. XI. С. 506–510 (сост. И. П. Еремин). См. также о нем: Сорокин Владимир, протоиерей. Митрополит Ленинградский и Новгородский Григорий (Чуков) и его церковно-просветительская деятельность // Богословские труды: Сборник, посвященный 175-летию Ленинградской Духовной академии. М.: Московская Патриархия, 1986. С. 139 (примеч. 194; с портретом). Абрамович входил в круг «посвященных» в «Главное».

874

В 1905 г. Карташев оставил преподавательскую деятельность в Духовной академии (занимал должность доцента по кафедре истории религии и церкви), преподавал на Петербургских Высших женских курсах по кафедре истории религии и церкви.