Шаляпин

Затем Федю отдали в учение другому сапожнику (отец боялся, что у крестного многому не научишься, — будет он мальчика жалеть и как следует с него не взыскивать). У сапожника Андреева пришлось круто. Работа с раннего утра до сумерек, а под праздники — до полуночи. Делать приходилось многое: набойки набивать, полы мыть, самовары ставить, на базар с хозяйкой ходить. Доставалось частенько от хозяина и от взрослых мастеров. При этом били крепко, беспощадно.

«Но здесь я научился сносно работать и даже начал сам делать по праздникам небольшие починки: набивал набойку на стоптанный каблук, накладывал заплаты […].

Хозяин кормил недурно, но мне очень часто не хватало времени для того, чтобы поесть досыта.

А тут еще был очень неудачный порядок: щи подавались в общей миске, и все должны были сначала хлебать пустые щи, а потом, когда дневальный мастер ударял по краю миски ложкой, можно было таскать и мясо. Само собою разумеется, что следовало торопиться, доставать куски покрупнее и почаще. Ну, а когда большие замечали, что быстро жуешь куски или глотаешь их недожеванными, дневальный мастер ударял по лбу ложкой:

— Не торопись, стерва!

Умелый человек и деревянной ложкой может посадить на лбу солидный желвак!»

Федору пришлось изобрести немало хитростей, прежде чем отец согласился забрать его от Андреева.

Учился он потом у токаря. Но и здесь толку не получилось.

От всех попыток изучить какое-либо мастерство в памяти только оставалось, что били его, что недоедал он каждый день, что видел кругом людей, озверевших от работы, нужды, водки, темноты и безнадежности.

Отец сообразил, должно быть, что из сына мастерового не выйдет, что нужно для него искать иное дело. Придя к такому решению, он поместил Федю в городское училище, чтобы тот покрепче грамоте научился.

Так текло детство. Вынести пришлось немало. Федор, к счастью, отличался завидным здоровьем. Высокий, физически крепкий, но постоянно голодный, он мог многое вытерпеть. Как бы сложилась его судьба, если бы не открылось у этого мальчика нечто такое, что определило его путь в жизни?

Когда Федор окончил шестое городское училище, Иван Яковлевич рассудил, что образование сына завершено, и если мастерового, как видно, из него не получится, то следует пустить его по иной стезе. Сделать его писарем, благо почерком тот пошел в отца.

Так наступила новая полоса в жизни мальчика. Теперь его стали обучать не ремеслу, а готовить из него канцеляриста. Отец устроил его писцом вначале в уездную земскую управу, затем в частную ссудную казну (проще говоря, к ростовщику), далее — в судебную палату. Нигде мальчик на службе долго не задерживался. Писарское дело было ему явно не по нутру. А из судебной палаты его выгнали после того, как он на улице потерял служебные бумаги. И в наказание — дома новые побои, но мальчик уже готов был сопротивляться отцу, в обиду себя он давать не желал.

К счастью, оказалось, что он обладает тем, что, при удачном стечении обстоятельств, может направить его дальнейшую жизнь по необычному для прочих слободских ребят руслу. Это — голос, красивый дискант, который уже с раннего детства привлекал к себе внимание.

Еще в раннем детстве Федя, зайдя как-то вечером в церковь св. Варлаамия, увидел мальчиков, которые поют, держа перед собою бумагу с разграфленными на ней линиями. Пение их произвело на Федора сильнейшее впечатление. Он стал мечтать о том, что в один прекрасный день он тоже будет стоять на клиросе и петь, как они.

Когда же семья вернулась в Суконную слободу, то выяснилось, что в том же доме живет судебный писец Щербинин, он же церковный регент. Щербинин, горький пьяница, обладал сильным басом и был прекрасным певцом. У себя на дому он репетировал с мальчиками, выступавшими в церковном хоре.

Как-то Федя поднялся к Щербинину и попросился к нему в певчие. Тот послушал, как поет мальчик, и нашел, что у него есть голос и слух. Он дал Феде ноты и терпеливо объяснял, что такое диез и бемоль, как различаются ключи. С удивительной быстротой мальчик усвоил азы нотной грамоты и вскоре выступал в хоре Щербинина, сначала не получая за это ничего, а позже — полтора рубля в месяц.

Так началась новая жизнь. Он стал петь в церковных службах, а когда распался хор, пел вдвоем с Щербининым в разных церквах, один — басом, другой — дискантом. Очевидно, он делал быстрые успехи, и его заметили. Поэтому, когда вскоре Щербинин получил должность регента архиерейского хора в Спасском монастыре, он взял мальчика исполатчиком. Теперь Феде уже платили шесть рублей в месяц. Вместе с другими певчими он ходил «славить Христа», пел на свадьбах и похоронах, получая где полтинник, а где и целых полтора рубля.

В шестом городском училище он с увлечением пел в школьном хоре, благо учитель Н. В. Башмаков, старый, опытный и уважаемый педагог, всю жизнь проработавший в Суконной слободе, оказался любителем хорового пения.

Небольшие приработки мальчика шли отцу, но какая-то мелочь оседала в его карманах. Деньги эти он стал тратить на театр, увлечение которым пришло к нему рано и крепло с каждым годом.

Первые художественные впечатления слободского мальчика до того ограничивались масленичными балаганами. Здесь общепризнанным главою развлечений был «масленичный дед» — сапожник Яков Мамонов, который вместе с женой, сыном и учениками увеселял публику, потешая ее грубым и сочным острословием. В ту пору искусство Мамонова казалось мальчику необычайным, бесконечно привлекательным, колдовским. Ничего иного он себе пока не представлял и, наверное, думал, что это и есть вершина прекрасного.

«Целыми часами без устали, на морозе Яшка смешил нетребовательную толпу и оживлял площадь взрывами хохота. Я как завороженный следил за Яшкиным лицедейством. Часами простаивал я перед балаганом, до костей дрожал от холода, но не мог оторваться от упоительного зрелища. На морозе от Яшки порою валил пар, и тогда он казался мне существом совсем уже чудесным, кудесником и колдуном […].

Уходя домой я думал:

— Вот это человек!.. Вот бы мне этак-то.

Но сейчас же у меня замирало сердце:

— Куда это мне? Запнусь на первом слове. И выкинут меня к чертям.

И все же я мечтал быть таким, как Яшка. И все же я с моими сверстниками, мальчишками нашей улицы, на дворе или палисаднике сам старался устроить балаган или нечто в этом роде».

Но все представления об искусстве решительно изменились, когда он впервые попал в театр. Случилось это, по-видимому, 2 января 1886 года, когда Феде не было еще тринадцати лет.

Во всех своих воспоминаниях Шаляпин называет первые спектакли, которые он увидел, взгромоздясь на галерку: «Русская свадьба» и «Медея». «Русская свадьба» по всей вероятности, дивертисмент с танцами (так называлось представление на афише), в котором в той или иной принятой тогда форме инсценировался старинный обряд русской свадьбы. Шел этот дивертисмент в один день с «Медеей» — пьесой В. Буренина и А. Суворина, переделавших с приближением к мелодраме трагедию Еврипида. «Медея» в этой редакции была одной из репертуарных пьес и не сходила с подмостков русского театра многие годы.

Какой театр в Казани мог увидеть Шаляпин в 1886 году?

В ту пору в Казани играла труппа Петра Михайловича Медведева, превосходного актера, одного из наиболее видных и требовательных антрепренеров своего времени.

Медведев неоднократно держал антрепризу в Казани, и всегда художественный уровень его спектаклей резко выделялся на фоне того, что характеризовало деятельность других антреприз. Так было и в середине восьмидесятых годов, когда Медведев вновь возглавил антрепризу в Казани.

Казанская публика была, конечно, неоднородна. Но в главном своем составе она отличалась большой требовательностью. Важнейшую роль в формировании вкусов казанской публики сыграли продолжительные гастроли здесь М. Т. Иванова-Козельского, В. Н. Андреева-Бурлака, М. И. Писарева, А. Я. Гламы-Мещерской. Можно сказать, что годы пребывания в Казани Иванова-Козельского и Андреева-Бурлака стали наиболее славной эпохой в истории местного театра на длительное время.