Страница 19 из 22
— Я знала многих из этих поэтов лично… — сказала Магдалена.
— Вы ходили на их выступления? — спросил я.
— Нет, я их арестовывала… — ответила она.
Это говорю вам я, Магдалена, бывшая женщина-полицейский. Как видите, я не в крови по колена, да и коленки такие ценятся. Нам не разрешались никакие «мини», но я не опустилась до казённых «макси», и торчали колени, как две кругленьких мины, над сапогами в государственной ваксе. И когда я высматривала в Буэнос-Айресе, нет ли врагов государства поблизости, нравилось мне, что меня побаиваются и одновременно на коленки облизываются. Как дылду, меня в школе дразнили водокачкой, и сделалась я от обиды стукачкой, и, горя желанием спасти Аргентину, в доносах рисовала страшную картину, где в заговоре школьном даже первоклашки пишут закодированно на промокашке. Меня заметили. Мне дали кличку. Общение с полицией вошло в привычку. Но меня морально унижало стукачество. Я хотела перехода в новое качество. И я стала, контролируя Рио-дель-Плату, спасать Аргентину за полицейскую зарплату. Я мечтала попасть в детективную эпопею. Я была молода ещё, хороша ещё, и над газовой плиткой подсушивала портупею, чтоб она поскрипывала более устрашающе. Я вступила в полицию по убеждениям, а отчасти — от ненависти к учреждениям, но полиция оказалась учреждением тоже, и в полиции тоже — рожа на роже. Я была патриотка и каратистка, и меня из начальства никто не тискал, правда, насиловали глазами, но это — везде, как вы знаете сами. Наши агенты называли агентами всех, кого считали интеллигентами. И кого я из мыслящих не арестовывала! Разве что только не Аристотеля. В квартиры, намеченные заранее, я вламывалась наподобие танка, и от счастья правительственного задания кобура на боку танцевала танго. Но заметила я в сослуживцах доблестных, что они прикарманивают при обысках магнитофоны, а особенно видео, и это меня идеологически обидело. И я постепенно поняла не без натуги то, что не каждому понять удастся, — какие отвратные у государства слуги, какие симпатичные враги у государства. И однажды один очень милый такой «подрывной элемент» улыбнулся, глазами жалея меня, как при грустном гадании: «Эх, мучача… А может быть, внук твой когда-нибудь на свиданье придёт не под чей-нибудь — мой монумент…» Он сказал это, может, не очень-то скромно, но когда увели его не в тюрьму, а швырнули в бетономешалку, бетон выдающую с кровью, почему-то поверила я ему. Он писателем был. Я припрятала при конфискации тоненький том, а когда я прочла — заревела, как будто пробило плотину, ибо я поняла не беременным в жизни ни разу ещё животом, что такие, как он, и спасали мою Аргентину. А другого писателя в спину пихнули прикладом при мне и поставили к стенке, но не расстреляли, подонки, а размазали тело его «студебеккером» по стене так, что брызнули на радиатор кровавые клочья печёнки. Все исчезли они без суда. Все исчезли они без следа. Проклиная своё невежество патриотической дуры, я ушла из полиции и поклялась навсегда стать учительницей литературы! И теперь я отмаливаю грехи в деревенской школе, куда попросилась, и крестьянским детишкам читаю стихи этих исчезнувших — desaparecidos. А ночами я корчусь на безмужней простыне, с дурацкими коленками, бессмысленно ногастая, и местный аптекарь украдкой приходит ко мне и поспешно ёрзает, не снимая галстука. Даже голая с кожи содрать не могу полицейской формы. Чтобы дети мои и аптекаря во чреве моём потонули, я глотаю в два раза больше нормы противозачаточные пилюли. Некоторые мечтают хотя бы во сне навести полицейский порядок, чтоб каждому крикнуть: «Замри!» А я каждый день подыхаю от ненависти к любому полицейскому на поверхности земли. Ненавижу, когда поучает ребёнка отец, не от мудрости полысевший, ненавижу, когда в педагогах — и то полицейщина. Так я вам говорю, Магдалена, бывшая женщина-полицейский и, к сожалению, бывшая женщина…