Окно выходит в белые деревья...

«Хочу я быть немножко старомодным…»

Хочу я быть немножко старомодным — не то я буду временностью смыт, чтоб стыдно за меня не стало мертвым, познавшим жизни старый добрый смысл. Хочу быть щепетильным, чуть нескладным и вежливым на старый добрый лад, но, оставаясь чутким, деликатным, иметь на подлость старый добрый взгляд. Хочу я быть начитанным и тонким и жить, не веря в лоск фальшивых фраз, а внемля гласу совести — и только! — не подведет он, старый добрый глас. Хочу быть вечным юношей зеленым, но помнящим уроки прежних лет, и юношам, еще не отрезвленным, советовать, как старый добрый дед. Так я пишу, в раздумья погруженный. И, чтобы сообщить все это вам, приходит ямб — уже преображенный, но тот же самый старый добрый ямб… 22 апреля 1963 Коктебель

СКАЗКА О РУССКОЙ ИГРУШКЕ

В. А. Косолапову

По разграбленным селам шла Орда на рысях, приторочивши к седлам русокосый ясак. Как под темной водою молодая ветла, Русь была под Ордою. Русь почти не была. Но однажды, — как будто все колчаны без стрел, — удалившийся в юрту, хан Батый захмурел. От бараньего сала, от лоснящихся жен что-то в нем угасало — это чувствовал он. И со взглядом потухшим хан сидел, одинок, на сафьянных подушках, сжавшись, будто хорек. Хан сопел, исступленной скукотою томясь, и бродяжку с торбенкой ввел угодник толмач. В горсть набравши урюка, колыхнув животом, «Кто такой?» — хан угрюмо ткнул в бродяжку перстом. Тот вздохнул («Божья матерь, то Батый, то князья…»): «Дел игрушечных мастер Ванька Сидоров я». Из холстин дыроватых в той торбенке своей стал вынать деревянных медведей и курей. И в руках баловался потешатель сердец — с шебутной балалайкой скоморох-дергунец. Но, в игрушки вникая, умудренный, как змий, на матрешек вниманье обратил хан Батый. И с тоской первобытной хан подумал в тот миг, скольких здесь перебил он, а постичь — не постиг. В мужичках скоморошных, простоватых на вид, как матрешка в матрешке, тайна в тайне сидит… Озираясь трусливо, буркнул хан толмачу: «Все игрушки тоскливы. Посмешнее хочу. Пусть он, рваная нечисть, этой ночью не спит и особое нечто для меня сочинит…» Хан добавил, икнувши: «Перстень дам и коня, но чтоб эта игрушка просветлила меня!» Думал Ванька про волю, про судьбу про свою и кивнул головою: «Сочиню. Просветлю». Шмыгал носом он грустно, но явился в свой срок: «Сочинил я игрушку. Ванькой-встанькой нарек». На кошме не кичливо встал простецкий, не злой, но дразняще качливый мужичок удалой. Хан прижал его пальцем и ладонью помог. Ванька-встанька попался. Ванька-встанька — прилег. Хан свой палец отдернул, но силен, хоть и мал, ванька-встанька задорно снова на ноги встал. Хан игрушку с размаха вмял в кошму сапогом и, знобея от страха, заклинал шепотком. Хан сапог отодвинул, но, держась за бока, ванька-встанька вдруг вынырнул из-под носка! Хан попятился грузно, Русь и русских кляня: «Да, уж эта игрушка просветлила меня…» Хана страхом шатало, и велел он скорей от Руси — от шайтана — повернуть всех коней. И, теперь уж отмаясь, положенный вповал, Ванька Сидоров — мастер — у дороги лежал. Он лежал, отсыпался — руки белые врозь. Василек между пальцев натрудившихся рос. А в пылище прогорклой, так же мал да удал, с головенкою гордой ванька-встанька стоял. Из-под стольких кибиток, из-под стольких копыт он вставал неубитый — только временно сбит. Опустились туманы на лугах заливных, и ушли басурманы, будто не было их. Ну а ванька остался, как остался народ, и душа ваньки-встаньки в каждом русском живет. Мы — народ ванек-встанек. Нас не Бог уберег. Нас давили, пластали столько разных сапог! Они знали: мы — ваньки, нас хотели покласть, а о том, что мы встаньки, забывали, платясь. Мы — народ ванек-встанек. Мы встаем — так всерьез. Мы от бед не устанем, не поляжем от слез… И смеется не вмятый, не затоптанный в грязь мужичок хитроватый, чуть пока-чи-ва-ясь. 20-22 июня 1963 Гульрипш