Время-не-ждет

— Послушайте меня, мисс Мэсон, — заговорил он, сначала медленно и запинаясь, потом быстрее и под конец так заспешил, что речь его стала почти бессвязной. — Я человек грубый, неотесанный, я сам это знаю, я знаю, что мне не хватает воспитания. Никаким этим тонкостям я не обучен. Я еще никогда не ухаживал за женщинами, никогда не влюблялся, и в таких делах я просто дурак дураком. Ну пусть я глупо говорю, вы не обращайте внимания, ведь дело не в словах, а в том, каков человек. Вот я, например, я хочу только хорошего, хоть и не умею за это взяться.

Отличительной чертой Дид Мэсон была мгновенная смена настроений; искреннее раскаяние звучало в ее голосе, когда она сказала:

— Простите меня, я совсем не хотела посмеяться над вами. Вы меня застали врасплох, и слова ваши показались мне обидными. Видите ли, мистер Харниш, я не привыкла…

Она умолкла, вдруг испугавшись, что под влиянием минуты скажет лишнее.

— Вы хотите сказать, — подхватил Харниш, — что не привыкли к таким скоропалительным объяснениям: «Здравствуйте, очень приятно, предлагаю руку и сердце».

Она кивнула, и они оба весело рассмеялись. Смех разрядил атмосферу, и Харниш, приободрившись, продолжал уже спокойнее:

— Вы сами видите, что я прав. Конечно, у вас есть опыт. Небось, вам уже сто раз предложение делали. Но я-то еще не пробовал и вот барахтаюсь, как рыба, вынутая из воды. Впрочем, это вовсе и не предложение.

Получается все очень нескладно. Я, можно сказать, попал в тупик. На столько-то у меня хватает ума, чтобы понять, что, ежели хочешь подружиться с девушкой, нельзя начинать с того, что, мол, выходи за меня замуж. Вот тут-то и загвоздка. Раз — я не могу разговаривать с вами в конторе. Два — встречаться со мной, кроме как в конторе, вы не желаете. Три — вы говорите, пойдут сплетни, потому что вы у меня служите. Четыре — мне необходимо поближе сойтись с вами и необходимо объяснить вам, что я хочу только хорошего и ничего такого у меня и в мыслях нет. Пять — вот вы уже за воротами и сейчас ускачете, а я перед воротами, и душа у меня болит, и я не знаю, что вам такое сказать, чтобы вы передумали. Шесть — я вам сказал все, что мог. А теперь я вас очень прошу еще раз подумать.

Дид с невольным участием глядела в огорченное, взволнованное лицо Харниша и слушала его признания; оттого, что он облекал их в такие простые, немудреные слова, они звучали особенно искренне и чистосердечно. Как мало он походил на тех мужчин, с которыми ей доводилось встречаться до сих пор! Под конец, углубившись в свои мысли, она почти перестала слушать его. Любовь человека сильного, властного всегда влечет к себе женщину, и никогда еще Дид так полно не отдавалась этому влечению, как сейчас, глядя сквозь решетчатые ворота на Время-не-ждет. Конечно, она и не думает о том, чтобы выйти за него замуж — против этого слишком много серьезных доводов; но почему бы ей не встречаться с ним? Он ей нисколько не противен. Напротив, он ей нравится и всегда нравился, с того самого дня, когда она впервые увидела его худое, индейского склада лицо и черные блестящие глаза. Не одна только великолепно развитая мускулатура отличала его от других мужчин. Его окружал ореол романтики: бесстрашный искатель приключений на далеком Севере, совершивший множество подвигов и наживший миллионы, полудикарь, явившийся из полярной пустыни, чтобы вступить в борьбу с жителями Юга.

Жестокий, как индеец, игрок и распутник, человек без стыда и совести, снедаемый неутолимой жаждой мщения, готовый растоптать каждого, кто станет ему поперек дороги, — о, она отлично знала все бранные слова, которыми его называли! Но ей он не внушал страха. Имя его значило для нее не только это: «Время-не-ждет», значило еще многое другое, о чем можно было прочесть в газетах, в журналах и в книгах о Клондайке. Словом — одно уже имя его способно было поразить воображение любой женщины; обаяние этого имени захватило и Дид Мэсон, когда она глядела на него сквозь решетку и слушала его горячие, грустные признания. Несмотря ни на что, Дид все же была женщина, и ее женскому тщеславию не могло не льстить, что такой человек, как Время-не-ждет, ищет ее любви.

Но не одно тщеславие — многое другое заговорило в ней: она вдруг почувствовала себя одинокой, усталой; какие-то смутные ощущения и еще более смутные желания вторглись в ее душу, точно полчища таинственных призраков; и — еще глуше, еще сокровеннее — зазвучали тихие перекликающиеся голоса, воскрешая трепетные желания забытых поколений, вновь и вновь, нежданно и негаданно оживающих под таинственным, едва уловимым — и всесильным дыханием первозданной жизни, которая под личиной тысячи обольщений извечно творит самое себя. Трудно устоять перед искушением и отказаться от воскресных прогулок с ним. Только прогулки — и все, ибо она ни за что не согласится жить так, как живет он. Других женщин, быть может, удержали бы робость, страх остаться наедине с мужчиной. Но она-то уж сумеет постоять за себя при любых обстоятельствах! Так зачем же отказываться? Ведь это в конце концов безделица.

Жизнь ее в лучшем случае можно назвать однообразной и будничной. Она ест, спит, работает в конторе. Вот, собственно говоря, и все. Чем наполнены ее дни? Шесть дней в неделю уходят на контору и на дорогу туда и обратно; перед сном иногда удается урвать часок-другой для игры на рояле; а нужно еще выстирать кое-что, сшить или починить, подвести итог своим скромным расходам; два вечера в неделю она разрешает себе развлечься; субботние вечера и те часы, которые она выкраивает в будние дни, она проводит в больнице, навещая брата; и только раз в семь дней, в воскресенье, оседлав Маб, она носится по милым сердцу горам. Это ее единственная отрада. Но одной ездить тоскливо. Никто из ее знакомых не катается верхом. Студентки, которых она уговорила попробовать, покатались раза два на наемных клячах и бросили. Только Мадлин купила лошадь и полгода ездила с увлечением, но потом вышла замуж и уехала в Южную Калифорнию. Когда много лет катаешься в полном одиночестве, даже это начинает приедаться.

Какой он еще мальчишка, этот миллионер, финансовый титан, которого боятся самые могущественные богачи Сан-Франциско! Сущее дитя! Вот уж не думала, что он может быть таким.

— Как люди становятся мужем и женой? — между тем говорил Харниш. — Ну, во-первых, они знакомятся; во-вторых, нравятся друг другу с виду; в-третьих, лучше узнают друг друга; в-четвертых, женятся или не женятся, смотря по тому, понравились они друг другу или нет, когда сошлись поближе. Но как же мы с вами узнаем, достаточно мы нравимся друг другу или нет? Просто ума не приложу. Есть только один выход: мы должны сами помочь горю. Я бы пришел к вам, бывал у вас, но я знаю, вы живете одна в пансионе или комнату снимаете, так что это тоже не годится.

Дид внезапно очнулась от задумчивости и чуть не расхохоталась: уж слишком все это было нелепо. Ей хотелось смеяться — не сердито, не истерически, просто весело смеяться. Ну на что это похоже? Она — скромная стенографистка, он — известный биржевой игрок, миллионер, а между ними ворота, и он рассуждает о том, как люди женятся. Нет, так продолжаться не может, пора это прекратить. Никаких тайных свиданий в горах больше не будет. А если он, не видя другого выхода, начнет ухаживать за ней в конторе — ну что ж, тогда ей придется уйти с очень хорошего места, и дело с концом. Нельзя сказать, чтобы такая перспектива радовала Дид, но она знала жизнь, в особенности городскую жизнь, и ничего хорошего от нее не ждала. Она слишком долго работала ради куска хлеба, чтобы не растерять изрядную долю своих иллюзий.

— Мы не станем таиться и прятаться, — настойчиво продолжал Харниш. — Мы будем ездить, не скрываясь, а если кто увидит — ну и пусть. Пойдут сплетни? Пока у нас совесть чиста, нам на это наплевать. Ну скажите одно слово, и счастливее нас с Бобом никого на свете не будет.

Она покачала головой, придержала Маб, нетерпеливо переступавшую копытами, и выразительно посмотрела на быстро удлиняющиеся вечерние тени.