Золотой век

— Пусть думают, что хотят… Ты и моя дочка считаетесь, как брат с сестрой… Твоя честность, Сергей Дмитриевич, мне хорошо известна; я бы не задумался оставить Ольгу и с тобой одним; а она остается еще с матерью… Итак, решено, ты останешься ждать моего возвращения, так?

— Я, я право, не знаю, — Серебряков был в нерешительности.

Ему хотелось и самому ехать в Москву, и что-то его останавливало в доме Данилы; и это что-то — была красавица Ольга.

В доме своего отца, под теплым крылышком матери, Олюшка-краса расцвела, еще более распустилась.

Ольга не только могла понравиться всякому, но всякого могла очаровать; так чудно и обольстительно была она хороша.

Пленила эта красота и Серебрякова, хоть и не сразу почувствовал он в своем сердце любовь к Ольге; прежде смотрел он на Ольгу, как на свою сестру названую, как на свою избавительницу из тяжелой неволи; но вот эта любовь мало-помалу стала заменяться другою любовью; образ княжны Полянской был вытеснен красотой пылкой и отважной Ольги, и княжна стала забываться.

Долго боролся сам с собою Серебряков. Он несколько раз решался бежать из дома Данилы, забыть Ольгу, помнить одну только княжну Полянскую, бежать скорее, без оглядки, от соблазна красавицы. Но стоило только Ольге взглянуть на Серебрякова своими большими жгучими глазами, как этот взгляд проникал в самое его сердце и приковывал его к дому Данилы.

«Господи, что же это со мной? Неужели это любовь к Ольге? Неужели княжна забыта? Я хочу бежать отсюда и не могу, хочу стараться не смотреть на Ольгу, а сам не могу оторвать от нее своего взгляда… Прежде я любил ее любовью брата; а теперь? Зачем меня Данило оставляет? Нет, нет, я уеду из этого дома. Я навсегда убегу отсюда, завтра же я уеду. Так скажу и Даниле, и Ольге. Да чего же лучше, Данило хочет ехать в Питер, вот и я с ним поеду», — так раздумывал Серебряков после своего разговора с Данилой о своей поездке в Москву и в Питер.

Во время этого размышления к нему в горницу вошла Ольга; она близко подошла к Серебрякову.

— Отец мне сказал, что ты хочешь от нас уехать? — спросила красавица у Серебрякова, устремляя на него свои большие, чудные глаза. Серебрякову нетрудно было прочитать в них любовь.

— Да… я… я решил.

— Вот как… даже решил?

— Ольга, не смотри ты на меня так, не смотри, мне надо ехать… понимаешь, надо.

— Зачем?

— Как зачем? Не могу же я так у вас, на хлебах из милости, жить всю свою жизнь? Мне надо явиться в свой полк, чай, меня и в живых уже теперь не считают; надо восстановить свои права, еще надо мне отомстить…

— Кому, брат, ты хочешь мстить? — спросила у Серебрякова Ольга, не спуская с него своего чарующего взгляда.

— Моему врагу… от него все мои несчастия и все беды.

— Ты собираешься мстить Потемкину?

— Да, ему…

— Предоставь мне это…

— Ты смеешься, Ольга? — воскликнул Серебряков.

— Нисколько, отомстить за тебя сумею.

— Стало быть, ты считаешь меня бесхарактерным, слабым. Что я и постоять за себя не сумею? — в голосе Серебрякова звучала обида, самолюбие…

— Ты плохо меня понимаешь, Сергей!

Серебряков разрешил Ольге на правах сестры так себя называть.

— Я хочу, чтобы ты остался здесь со мною, — тихо добавила красавица, опуская свою голову.

— Что ты говоришь, Ольга?

— Что чувствую…

— Ты не хочешь со мною разлучаться, ведь так, Ольга? — счастливым голосом спросил у молодой девушки Серебряков.

Он горячо и сердечно любил Ольгу, хотя и не хотел сознаться в этом даже самому себе; сколько ни старался он заглушить в своем сердце эту любовь, но не мог. Княжна совсем была забыта, одною Ольгой было переполнено его сердце.

На вопрос Серебрякова красавица ничего не ответила; она только вся зарделась, как маков цвет, и стояла молча.

— Что же ты не отвечаешь, Ольга? Скажи, тебе жаль со мною расстаться?

— Что еще спрашиваешь, разве ты не видишь?

— Я… я останусь, Ольга…

— Я это знала…

— Как, ты знала, что я останусь, не поеду? — с удивлением воскликнул Серебряков.

— Да, да… я знала, — спокойно ответила красавица.

— Кто же тебе сказал?

— Мое сердце…

— Ольга!..

— Довольно об этом… не теперь, после… Ты останешься, милый, и больше мне ничего не надо… Никаких слов не надо! Я счастлива, я счастлива…

Быстро проговорив эти слова, красавица также быстро вышла из горницы, которая была отведена для Серебрякова в домике Данилы.

Из горницы Серебрякова молодая девушка направилась к своей матери и застала ее за спешной работой.

Марья Ивановна собирала в дальнюю дорогу своего мужа, укладывая в мешок его белье и одежду, — а также и съестные припасы.

— Мама, мамуся, он остался… — радостным голосом проговорила Ольга, обнимая свою мать.

— Кто остается, кто? — спрашивает Марья Ивановна, освобождаясь из объятий дочери и с любовью на нее посматривая.

— Да он, мамуся, он…

— Да кто он-то, отец, что ли?

— Сергей Дмитриевич остается…

— А разве он куда собирался?

— Как же, в Москву собирался ехать.

— Ты его, Олюшка, остановила, что ли?

Марья Ивановна оставила мешок и значительно посмотрела на дочь..

— Ну да, мама… Я уговорила его не ехать… Сама суди, зачем такую даль он поедет? Да и как же я… мы с тобой, мама, без него останемся?.. Ведь правду я говорю… правду? Так?

— Да, да… так, Олюшка… — как-то задумчиво ответила дочери Марья Ивановна.

— О чем ты задумалась, мама?

— Так, ни о чем…

— Нет, нет… Ты что-то думала, родная… Скажи про что?

— Про твою любовь к нашему гостю я думаю, дитятко мое…

— Мама, ты… ты знаешь?

Красавица старалась скрыть свое лицо на груди матери.

— Давно знаю, Олюшка, давно вижу. Только любит ли тебя Сергей Дмитриевич?

— Любит, мама, любит.

— Так ли, дитятко мое? Ох, сердечная моя. Не тебя он любит, а богатую княжескую дочь. К ней-то он и порывается.

— Кто тебе сказал, мама, что наш гость любит княжну? — с ноткою сердечной обиды промолвила красавица.

— Сам он сказывал. Сколько он, бедный, бед и несчастий перенес через эту любовь.

— Прежде Сергей любил княжну, а теперь он полюбил другую.

— Тебя, что ли?

— Да, меня, — чуть слышно отвечает матери Ольга.

— Да что же, сам про то сказал тебе Сергей Дмитриевич?

— Мама, он только что хотел мне про это сказать.

— Только хотел, а не сказал?

— Я… я не стала слушать и выбежала из его горницы.

— Зачем же ты ушла, Олюшка?

— Мама, милая, дорогая моя мамочка, я знаю, что меня любит Сергей, крепко любит. Знаю я также, что я не стою его любви. Не такую ему нужно, как я.

— Что же ты разве не под стать нашему гостю? Разве ты, Олюшка, хуже его? Ты такая раскрасавица. Что ты это говоришь? — с неудовольствием заметила дочери Марья Ивановна.

— Мама, мама. Эта красота меня и погубила; через свою красу я и в гарем попала. Нет, я не стою Сергея Дмитриевича. Не стою.

— Ты говоришь, он тебя любит?

— Любит, мамуся милая, крепко любит.

— А если любит, то и до вашей свадьбы недалеко.

— Что ты, мама!., моей свадьбе с Сергеем никогда не бывать.

— Не пойму тебя я, Олюшка, право, не пойму! То ты любишь нашего гостя, то не хочешь быть его женою. Ну, как тут понимать?

— Да, да… Он стоит не такой девушки… Я что? На мне лежит черное пятно, и его никогда не смоешь, никогда! — дрогнул голос у красавицы, и на глазах ее выступили слезы.

— Полно, дитятко мое, сердечная, в том пятне черном нет твоей вины. Черные, злые люди довели тебя до того. Проклинаю я твоих погубителей, страшным проклятьем кляну их!.. И от Господа, и от честных людей прокляты они будут! Наш гость хороший человек, жалостливый, он тебя понял, Олюшка, отгадал твою душу чистую. Ты счастлива с ним будешь, — утешала бедная мать свою загубленную злыми людьми дочь.

Дня через два после описанного старик Данило на своих конях выехал в Москву, а оттуда хотел проехать в Питер.