Жизнь Василия Фивейского

Со злобою трясет черный тяжелый гроб и кричит:

– Да говори же ты, проклятое мясо!

Смотрит изумленно, остро – и в немом ужасе откидывается назад, выкинув для защиты напряженные руки. В гробу нет Семена. В гробу нет трупа. Там лежит идиот. Схватившись хищными пальцами за края гроба, слегка приподняв уродливую голову, он искоса смотрит на попа прищуренными глазами – и вокруг вывернутых ноздрей, вокруг огромного сомкнутого рта вьется молчаливый, зарождающийся смех. Молчит и смотрит и медленно высовывается из гроба – несказанно ужасный в непостижимом слиянии вечной жизни и вечной смерти.

– Назад! – кричит о. Василий, и голова его становится огромной от вздыбившихся волос. – Назад!

И снова неподвижный труп. И снова идиот. И так в чудовищной игре безумно двоится гниющая масса и дышит ужасом. И в диком гневе он хрипит:

– Напугать! Так вот же…

Но слов его не слышно. Внезапно, загораясь ослепительным светом, раздирается до самых ушей неподвижная маска, и хохот, подобный грому, наполняет тихую церковь. Грохочет, разрывает каменные своды, бросает камни и страшным гулом своим обнимает одинокого человека.

О. Василий открывает ослепленные глаза, поднимает голову вверх и видит: падает все. Медленно и тяжело клонятся и сближаются стены, сползают своды, бесшумно рушится высокий купол, колышется и гнется пол – в самых основах своих разрушается и падает мир.

И тогда с диким ревом он бежит к дверям. Но не находит их и мечется, и бьется о стены, об острые каменные углы – и ревет. С внезапно открывшеюся дверью он падает на пол, радостно вскакивает, и – чьи-то дрожащие, цепкие руки обнимают его и держат. Он барахтается и визжит, освободив руку, с железною силою бьет по голове пытавшегося удержать его псаломщика и, отбросив ногою тело, выскакивает наружу.

Небо охвачено огнем. В нем клубятся и дико мечутся разорванные Тучи и всею гигантскою массою своею падают на потрясенную землю – в самых основах своих рушится мир. И оттуда, из огненного клубящегося хаоса, несется огромный громоподобный хохот, и треск, и крики дикого веселья. На западе еще светлеет голубая полоска, и, задыхаясь, он бежит к ней. Ноги его путаются в длинной коляной ризе, он падает, крутится по земле, окровавленный, страшный, и снова бежит. Улица безлюдна, как ночью – ни у домов, ни в окнах ни одного человека, ни одного живого существа: ни зверя, ни птицы.

«Все умерли!» – мелькает последняя мысль. Он выбегает за околицу на широкую торную дорогу. Над головой его черная клубящаяся туча бросает вперед три длинные отростка, как три хищно загнутые когтя; сзади что-то глухо и грозно рокочет – в самых основах своих рушится мир.

Далеко впереди на телеге возвращаются из Знаменского мужик и две бабы. Они видят быстро бегущего черного человека, на секунду останавливаются, но, узнав попа, бьют лошадь и скачут. Телега подпрыгивает на колеях, двумя колесами поднимается на воздух, но трое молчаливых, согнувшихся людей, охваченных ужасом, отчаянно настегивают лошадь – и скачут, и скачут.

О. Василий упал в трех верстах от села, посередине широкой и торной дороги. Упал он ничком, костлявым лицом в придорожную серую пыль, измолотую колесами, истолченную ногами людей и животных. И в своей позе сохранил он стремительность бега; бледные мертвые руки тянулись вперед, нога подвернулась под тело, другая, в старом стоптанном сапоге с пробитой подошвой, длинная, прямая, жилистая, откинулась назад напряженно и прямо – как будто и мертвый продолжал он бежать.

19 ноября 1903 г.

Комментарии

Впервые, с посвящением Ф. И. Шаляпину, – в Сборнике товарищества «Знание» за 1903 год, кн. 1. СПб., 1904. В последующих изданиях посвящение снято. Отдельным изданием «Жизнь Василия Фивейского» выпущена в 1904 г. в Мюнхене издательством Ю. Мархлевского («Новости русской литературы») и позже, в 1908 г., в Петербурге издательством «Пробуждение» («Современные русские писатели»).

Толчком к созданию повести «о горделивом попе» стал для Андреева разговор в Нижнем Новгороде с М. Горьким «о различных искателях незыблемой веры». Во время разговора М. Горький познакомил Андреева с содержанием рукописной исповеди священника А. И. Аполлова, который под влиянием учения Л. Н. Толстого отказался от сана (см. Афонин Л. Н. «Исповедь» А. Аполлова как один из источников повести Леонида Андреева «Жизнь Василия Фивейского». – «Андреевский сборник», Курск, 1975, с. 90–101). Новый творческий замысел захватил Андреева. «Он, – вспоминал М. Горький, – наваливаясь на меня плечом, заглядывал в глаза мне расширенными зрачками темных глаз, говорил вполголоса: – Я напишу о попе, увидишь! Это, брат, я хорошо напишу!

И, грозя пальцем кому-то, крепко потирая висок, улыбался:

– Завтра еду домой и – начинаю! Даже первая, фраза есть:

«Среди людей он был одинок, ибо соприкасался великой тайне…»

На другой день он уехал в Москву, а через неделю – не более – писал мне, что работает над попом, и работа идет легко, «как на лыжах» (Горький М., Полн. собр. соч., т. 16, с. 320).

В начале апреля 1902 г. Андреев известил Н. К. Михайловского:

«Рассказ, предназначенный для «Р<усского> Б<огатства>» (называется «о. Василий»), написан, остается отделать. Пришлю его к 15–20 апреля, а может быть, и раньше – как позволит газетная канитель» (ЛА, с. 52). Однако в дальнейшем работа замедлилась. Оставив на какое-то время свою повесть, Андреев начинает работать над первой своей пьесой «Закон и люди», и только 9 июня 1903 г. он вновь возвращается к своей повести, которая теперь озаглавлена «Встань и ходи». Андреев тревожится, что новое его произведение может быть запрещено цензурой, но главное, что задерживало его работу, – это временная размолвка с М. Горьким, прервавшая их встречи и переписку. 8 октября 1903 г. по возвращении из Москвы в Нижний Новгород М. Горький написал в Петербург К. П. Пятницкому: «Ура! Был у Леонида. Мирились. Чуть-чуть не заревели, дураки. Его «Отец Василий Фивейский» – огромная вещь будет. Но не скоро! – Лучше этого – глубже, яснее и серьезнее – он еще не писал. Очень, очень крупная вещь! Вы увидите!» (Архив А. М. Горького, т. IV, с. 138). В беседе с литератором П. М. Пильским Андреев сказал о М. Горьком: «Все время он умел меня только окрылять и бодрить. «Василия Фивейского» я писал долго; много работал над ним; наконец, он мне надоел и стал казаться просто скучным. Как раз приехал Горький, и я ему прочитал «Фивейского». Читаю, устал, не хочется языком ворочать, все знакомо. Наконец кое-как дошел до конца. Думаю: никуда не годится. Поднимаю голову – смотрю, у Горького на глазах слезы, – вдруг он встает, обнимает меня и начинает хвалить моего «Фивейского» – и так хвалит, что у меня снова – и вера в себя и любовь к этому надоевшему мне «Фивейскому»…» (Пильский Петр. Критические статьи, т. I. СПб., 1910, с. 22).

Конец ноября 1903 г. Андреев пишет М. Горькому в Петербург:

«…посылаю рассказ – но дело вот в чем: последние четыре страницы набирать и посылать не нужно, так как хочу я их сильно переделать. Именно: меньше слез и больше бунта. Под самый конец Василий Фивейский распускает у меня нюни, а это не годится, и даже по отношению к этому человеку мерзко. Он должен быть сломан, но не побежден» (ЛН, с. 184–185). М. Горький передал рукопись К. П. Пятницкому, и тот немедленно выслал экземпляр ее издателю Юлиану Мархлевскому в Мюнхен для закрепления авторских прав Андреева за границей. К. П. Пятницкому удалось успешно провести «Жизнь Василия Фивейского» через цензуру, и уже 30 января 1904 г. обрадованный автор получил из «Знания» корректуру, а 16 марта того же года сборник «Знание» с включенной в него повестью Андреева поступил в продажу. Впечатление от произведения было столь велико, что некоторые рецензенты сборника «Знание» посвящали «Жизни Василия Фивейского» особые статьи. Внимание критиков было сконцентрировано на образе поднимающего бунт против бога сельского священника. Церковная печать, нападая на Андреева, принялась доказывать нетипичность образа Василия Фивейского. Так, Ф. Белявский в статье «Вера или неверие?» осуждал героя рассказа за «гордое настроение ума», несовместимое с христианским смирением верою», причину его несчастья Ф. Белявский усматривал не в социальной и общественной одинокости Василия Фивейского, а в «отсутствии духовной жизнеспособности» («Церковный вестник», 1904, №36, 2 сентября, с. 1137). Православный миссионер Л. Боголюбов критиковал Андреева за «декадентство», а Василия Фивейского объявлял душевнобольным («Миссионерское обозрение», 1904, №13, сентябрь, кн. 1, с. 420–434). Священник Н. Колосов 15 декабря 1904 г. в Московском епархиальном доме выступил с лекцией «Мнимое крушение веры в рассказе Леонида Андреева «Жизнь Василия Фивейского». По словам Н. Колосова, «тип о. Василия Фивейского есть тип уродливый и до крайности неправдоподобный. Такие типы среди духовенства, и в особенности сельского, могут встретиться разве только лишь как редкое исключение, как бывают люди с двумя сердцами или двумя желудками…» («Душеполезное чтение», 1905, январь, с. 593). С церковными публицистами солидаризировался Н. Я. Стародум, добавив от себя, что «Жизнь Василия Фивейского» это «надругательство над священником, над его саном, над его семейной жизнью, над его горем, над его сомнениями, над его горячею верою и над Верою вообще» («Русский вестник», 1904, кн. 1, с. 790). Иным было восприятие «Жизни Василия Фивейского» либеральной и демократической критикой. Н. Геккер отмечал, например, «несравненные» художественные достоинства произведения («Одесские новости», 1904, №6291, 26 апреля), И. Н. Игнатов писал, что в «Жизни Василия Фивейского» Андреев изображает «общечеловеческие страдания», и хвалил превосходный язык произведения («Русские ведомости», 1904, №124, 5 мая), С. Миргородский сравнивал Андреева с Эдгаром По и Шарлем Бодлэром, находил, что «Жизнь Василия Фивейского» написана с «излишней жестокостью», но добавлял, что в произведении много «психологических тонкостей» и «художественных перлов» («Северо-западное слово», 1904, №1957, 22 мая). О глубине содержания «Жизни Василия Фивейского» рассуждал Л. Н. Войтоловский («Киевские отклики», 1904, №158, 9 июня). Это только некоторые и самые первые газетные отклики на повесть Андреева.