Страница 280 из 286
Стиль и характер переводов с греческого оказал решающее влияние и на первых восточных христианских богословов, писавших на родном языке и стоявших у истоков местной христианской литературной традиции. В коптской литературе таким богословом были основатель коптского монашества Пахомий (начало IV в.), оставивший после себя послания и монастырские установления, переведенные впоследствии на греческий и латинский языки; в сирийской литературе — гностик Бардесан (род. в 154 г.) и его ученики. От богословских сочинений самого Бардесана, а также приписываемых ему трактатов по истории и философии Армении и Индии ничего не сохранилось. Но о его учении и методах рассуждения мы можем судить по «Книге о законах стран» (в греческом переводе — «О судьбе»), написанной его учеником Филиппом, где тот выводит своего учителя дискутирующим на манер платоновского Сократа о свободе воли и утверждающим на примерах обычаев разных народов независимость человека от судьбы.
Однако особо важную роль, и с точки зрения развития сирийской литературы и всей христианской литературы в целом, играет творчество Бардесана как автора религиозных гимнов. По отзыву знаменитого преемника Бардесана в сирийской поэзии Ефрема Сирина (ок. 306—373) Бардесан сочинил не менее 150 псалмов и мелодий к ним. Не меньшее число псалмов приписывается и сыну Бардесана — Гармонию. Подлинные стихи Бардесана и Гармония не уцелели, но по крайней мере два гимна в апокрифических «Деяниях Фомы» принадлежат, как установлено, поэтам их школы. В сирийской гимнографии христианская тематика сочетается с поэтическими приемами и лексическими формулами, восходящими еще к древней месопотамской традиции, причем образ Христа подчас наследует символику вавилонского Таммуза. Характер гимнов позволяет заключить, что ко времени жизни Бардесана сирийская поэзия имела за плечами долгую историю. Поэтому, когда мы обнаруживаем некоторые формальные особенности сирийских гимнов (устойчивую силлабическую структуру, специфическую строфику, использование акростихов, параллелизмов, алфавитную последовательность строк и даже рифму) сначала в греческих, а затем и в латинских христианских гимнах, мы вправе предположить, что с возрастанием роли церковных песнопений сирийский стих оказал влияние на западное стихосложение. Вероятно, с этим связано и появление тонического стиха в византийской поэзии, поздней латыни, а затем и в других языках Европы. Как и в ряде иных случаев, каналом проникновения сначала служила религия, но вслед за тем заимствованная форма натурализировалась в светской поэзии. И эта примечательная по своим результатам роль сирийского стихосложения также свидетельствует, что тесный контакт многочисленных христианских литератур первых веков н. э. не был односторонним и обогатил не только восточную, но и западную литературные традиции.
Спустя приблизительно два столетия после появления первых христианских сочинений на арамейском Востоке возникла новая религия, универсальные цели которой и влияние на литературу во многом напоминали раннее христианство. Основатель этой религии Мани (или Манихей) родился, по всей видимости, в 215—216 гг. в Вавилоне. Его учение, как и христианство, в значительной мере было наследием идеологического синкретизма эллинистической и римской эпох.
Манихейство сложилось в рамках традиционного восточного дуализма, представляющего мир как арену вечной борьбы светлого и темного начал и видящего смысл жизни в помощи светлому, доброму началу ради окончательного преодоления зла. Как следствие этого системы макрокосма и микрокосма в манихействе сливались в единстве: назначение мира и назначение человека соответствовали друг другу, и этические идеи были в глазах Мани отражением космического порядка, а устройство Вселенной наглядно воплощало в себе коренной этический принцип. Во всем этом было мало оригинального; манихейство вобрало в себя многие идеи христианства и гностицизма, зороастризма и буддизма. Оригинальной была, пожалуй, откровенность этого синтеза. Впервые какая-то религия не только не противопоставляла себя иным верованиям, но и охотно признавала себя воспреемницей — воспреемницей, правда, совершенной — всех остальных вер. В числе пророков — предшественников Мани — манихейские тексты называют Адама и Ноя, Заратуштру и Будду, Авраама и Иисуса, но полное и окончательное знание призван был возвестить только Мани — «Посланец Света». В манихействе, таким образом, тенденции религиозного синтеза, которые явственно ощутимы и в эллинистических религиях, и в христианстве, выступают в осознанной, можно сказать, узаконенной форме.
Универсальный характер учения Мани, так же как отвечающее потребностям времени стремление объяснить наличие зла в мире и способы его устранения, сделали это учение популярным в самых отдаленных уголках земли. Сам Мани, согласно преданию, проповедовал почти во всех провинциях обширной Сасанидской империи и побывал даже в Кашмире и Тибете. В манихейском трактате «Шапуракан», приписываемом перу Мани, говорится: «...прежние веры были в одной стране и на одном языке. Лишь моя вера — для каждой страны и для всех языков, и до самых дальних стран дойдет мое учение». Преемники и последователи Мани, действительно, принесли новую религию в средневековую Европу, Египет и Палестину, Среднюю Азию и Дальний Восток. Манихейские идеи воплотились в воззрениях антиклерикальных сект павликиан и мондракитов в Армении, богомилов в Болгарии, альбигойцев в Западной Европе. Манихейство укоренилось среди согдийцев и в иранских колониях Синьцзяна (Восточного Туркестана), в начале VIII в. оно проникло в Китай, а с 763 по 840 г. считалось официальной религией уйгурской державы. Соответственно фрагменты манихейской литературы дошли до нас на сирийском, греческом, латинском, коптском, арабском, иранских (парфянском, среднеперсидском и согдийском), китайском, древнетюркском (уйгурском) и некоторых других языках.
С универсальной основой и назначением манихейской религии связаны важные особенности этой литературы. Прежде всего они объясняют попытку охранить манихейскую проповедь от изменений и трансформаций, которые грозили ей ввиду бытования на многих языках и среди многих народов. Мани полагал, что доктрины, провозглашенные Заратуштрой, Буддой и Иисусом, были искажены, а их церкви распались на ячейки враждующих сект, потому что основоположники этих церквей не оставили после себя письменных сочинений, но проповедовали только устно, передоверив долг записи учения своим ученикам, слово которых не могло иметь, однако, абсолютного авторитета. Манихейство, в отличие от других вер, с самого начала возникло как письменная религия, и Мани чтится своими последователями не только как пророк и реформатор, но и как сочинитель, как автор священного канона [34]. Этим объясняется и культ книги в манихействе. Переписчики и переводчики священных текстов занимали в церковной иерархии ведущее положение, в их обязанности входило неукоснительно и скрупулезно следовать духу и букве канонизированных оригиналов; а тщательное каллиграфическое оформление рукописей, украшение их заставками и иллюстрациями, которое было заповедано самим Мани, бывшим, по преданию, выдающимся художником, принесли манихейским книгам и на Востоке, и на Западе славу шедевров живописи.
Эти охранительные и унифицирующие тенденции привели к известному единообразию манихейской литературы на всем протяжении ее развития, к последовательной ориентации на древнейшие образцы, отразившие синкретический облик религиозных литератур Передней Азии II—III вв. н. э. Те же жанры, которые были излюбленны в сочинениях гностических и христианских сект Сирии и Месопотамии — евангелия, апостольские деяния, послания, откровения, жития мучеников, псалмы, молитвы, гимны и т. д., — составили и манихейскую литературу. По содержанию эта литература, как и иные литературы Востока, полна необычных и чудесных описаний, призванных воздействовать на человеческую фантазию, предложить ей мистические загадки и разгадки тайн мироздания. Псевдоисторические предания перемежались в ней с фантастическими приключениями: драконы, великаны, морские чудовища, которые пытались помешать проповеди святого или прервать его аскезу на берегу моря либо в пустыне и которых он побеждал с помощью чуда, доказывая тем самым истинность и всесилие своей веры.