Ромэна Мирмо

Между тем Гомье хлопнул Понтиньона по плечу.

— Ты мне так и не ответил, плут, почему ты опоздал. Ах, бабник!

Понтиньон, казавшийся рядом с толстым Гомье маленьким и тощим, поджал губы, потом, отступая назад, принял вид таинственный и самодовольный.

— Ну да, я опоздал, и опоздал из-за женщины, но не по той причине, как ты думаешь.

Он сел в кресло, заложив пальцы за проймы жилета. И продолжал:

— Я опоздал, потому что принц поручил мне предупредить Клару де Брив о своем отъезде. Он не хотел говорить ей этого сам… Принц такой деликатный, и это очень мило со стороны человека, который может ни с кем не стесняться! Так вот, принц мне сказал: «Понтиньон, вы человек хладнокровный и тактичный, я доверяю вам осведомить мадемуазель Клару де Брив о моих проектах и намерениях. Я возлагаю на вас нелегкую задачу, но я уверен, что вы справитесь с ней как нельзя лучше».

Гомье затопал от восторга.

— Какой все-таки шикарный тип этот принц Лерэнский, а, Клерси?

Пьер де Клерси сделал неопределенный жест, который Гомье истолковал как знак одобрения. Гомье спросил:

— Ну и что же?

Понтиньон надувался от гордости.

— Ну, я, не долго думая, вскочил в автомобиль принца и велел себя везти к госпоже Кларе де Брив.

Понтиньон сделал паузу, налил себе еще рюмку портвейна.

— Дело было не так просто, и вначале разговор клеился плохо. Клара принялась поносить принца на чем свет стоит. Я не вмешивался. Потом она сломала веер, разорвала платок. Затем начала плакать, впала в истерику и хотела убить себя. Я глазом не моргнул. Был тверд как железо, дорогой мой! Видя это, она успокоилась, и мы стали беседовать. Я ей изложил мотивы принца, его великие замыслы, объяснил ей положение. Понемногу она вняла моим доводам и стала кроткой, как овечка. Она согласилась на все, о чем ее просили, с условием, чтобы принц заплатил ее долги. На этот счет принц дал мне инструкции. Итак, вопрос улажен, но надо будет рассмотреть счета этой особы. Это по твоей части, Гомье, ты у нас финансист. Вот почему, обещав быть у Клерси в три часа, я поспел только к четырем. Добавим, что я не воспользовался добрым расположением, которое мне выказывала покинутая красавица, и это мне надо поставить в заслугу, потому что у нее, должно быть, очень красивое тело, чтобы не сказать больше.

И Понтиньон, довольный своим рассказом, осушил рюмку портвейна, которую себе налил.

Пьер де Клерси изумленно слушал своих друзей. Он чувствовал себя бесконечно усталым. Ему хотелось снова лечь на диван, молча растянуться, вернуться к своим мыслям, к прерванным мечтаниям. Он чувствовал, что его прошлое отошло, отодвинулось от него. И чего это Понтиньон и Гомье донимают его своей праздной болтовней? Что значит этот нелепый разговор? Неужели только для того, чтобы донимать его подобным вздором, Понтиньон и Гомье явились нарушить его задумчивость, оторвать его от его дорогих печалей, от неотступной мысли, которая его не покидала с тех пор, как он вернулся из Аржимона? Какое ему дело до принца Лерэнского, сына того лжегерцога Пинерольского, в чьем лице «Тысяча чертей» химерически видит законного наследника Генриха IV и Людовика XIV, таинственного потомка Железной Маски, на сомнительное и царственное родство с которым притязает этот авантюрист!

Гомье продолжал:

— Теперь, старина Понтиньон, надо, чтобы ты объяснил, по какому делу мы явились. Клерси, внимание, необходимо поговорить.

Гомье уселся на ручку кресла. Понтиньон расположился верхом на стуле.

Понтиньон начал рассказывать.

Несколько недель тому назад Гомье и он имели честь быть представленными Фердинаном де Ла Мотт-Гарэ принцу Лерэнскому.

Принц сразу же их очаровал. Предоставив своему отцу, герцогу Пинерольскому, домогаться прав и преимуществ, связанных с его проблематическим происхождением, и культивировать свою популярность среди «Тысячи чертей», принц был не столько занят своими обязанностями, сколько своими удовольствиями. Однако он не лишен был известного обаяния. Тридцати пяти лет от роду, красивый мужчина, недурной оратор, он обладал довольно представительной наружностью, что не мешало ему быть при случае приятным товарищем и славным малым. Он бодро сносил затруднения, которые постигали его нередко, потому что отец был скуповат. Находясь иной раз в очень стесненном положении, он не слишком страдал от этого, будучи убежден, что рано или поздно судьба ему улыбнется. Пока же он пользовался обстоятельствами как умел. А тут как раз представлялось одно такое обстоятельство, для чего, как он поведал Ла Мотт-Гарэ, ему требовались два энергичных молодца, скромных и надежных, могущих помочь ему в затеянном им большом предприятии, от которого он ожидал гигантских барышей. Лучше всего, если бы это были интеллигентные молодые люди, преданные ему душой и телом, ничем не связанные, безукоризненно честные и немые как рыбы, потому что все дело было основано на некоей секретной комбинации, о которой они будут отчасти осведомлены.

Слушая принца, Понтиньон и Гомье трепетали. Принц был как раз тот человек, который был им нужен, а они как раз те сотрудники, в которых он нуждался. По рекомендации Ла Мотт-Гарэ он пригласил их к завтраку. Раньше чем подали десерт, дело было порешено. С тех пор Гомье и Понтиньон уже не расставались с принцем Лерэнским. Он таскал их за собой из одного ночного ресторана в другой. В одном из таких заведений, на Монмартре, он и открыл им наконец тот великий проект, к которому хотел их привлечь.

С этим проектом Гомье и Понтиньон были знакомы лишь в общих чертах, но то, что они о нем знали, приводило их в восторг, и они слепо верили принцу.

Он им поведал, что даст им возможность развить «всю их энергию». Для них такая перспектива была магической. Им было все равно, из чего сделана палочка заклинателя. Она чертила обольстительнейшие круги, и в них они прыгнули без оглядки. Они были поистине околдованы и готовы были идти за этим колдуном хоть на край света.

Именно на край света и требовалось сопровождать принца Лерэнского. Осуществление его великого проекта предполагало прежде всего длительное путешествие по Южному Китаю. Только по возвращении принц должен был открыть своим спутникам тайну, глубина которой их ослепит. Впрочем, он не скрывал от них, что намеченная экспедиция требует энергии, что придется преодолевать великие трудности, двигаться по малоисследованной, ненадежной стране. Нужна будет выносливость, придется полагаться только на себя, усыплять подозрительность мандаринов, бороться с недоброжелательством населения. Но зато что за великолепная школа! А впоследствии — какое обширное поле деятельности! Гомье и Понтиньон найдут здесь применение своим финансовым и инициаторским способностям. В конце возвещаемых треволнений принц давал узреть, в золотой дымке, торжество предприятия, великого замысла, апофеоз богатства и успеха.

Гомье и Понтиньон, увлеченные миражом, говорили без умолку. Один старался превзойти другого, они перебивали друг друга, жестикулировали перед удивленным Пьером де Клерси, который их тихо слушал. Вдруг он заметил, что Гомье и Понтиньон молчат, но это молчание длилось недолго. Его нарушил Понтиньон:

— А теперь, дорогой мой Клерси, дело вот в чем. Принц разрешил нам выбрать третьего спутника. И вот мы, понятно, подумали о тебе. Ты знаешь, о чем идет речь. Мы сказали о тебе принцу. Итак…

Понтиньон ободряюще и величественно поднял руку. Вмешался Гомье:

— Ты согласен? Решайся, и мы повезем тебя сегодня обедать с принцем. Затем ты уложишься — и в путь, отъезд через две недели.

Пьер де Клерси по-прежнему молчал. Его угнетала огромная пустота, огромный упадок сил. Гомье и Понтиньон казались ему все более и более далекими, неясными, призрачными, химерическими, как и их проект. Они обращались словно не к нему, а к кому-то другому. Кого, собственно, касались это путешествие в Китай, эти предприятия из фельетонного романа? А между тем он когда-то знавал такого Пьера де Клерси, который, быть может, отнесся бы со вниманием к этим химерам, до такой степени этому Пьеру не терпелось проникнуть в мир действия, кинуться в царство приключений, дать исход своим силам хотя бы в безумных попытках! Неужели же он настолько изменился, что теперь слова его друзей не вызывают в нем никакого отклика? Теперь он был равнодушен к их призыву. Во всем, что они сейчас ему рассказали, он видел одно только нелепое и смешное.