Полторы минуты славы

Она так была хороша, что, если б не розовый цвет ее халатика, Карасевича перестало бы тошнить.

Мерилин минуту постояла неподвижно, будто давала себя рассмотреть и узнать, а потом подалась вперед:

— Федя!

Карасевич вздрогнул и прикрыл подбородок одеялом.

Но было поздно: Мерилин уже прыгнула на кровать, скользнула вдоль Феди розовым атласом своего халата, прижалась горячим боком.

— Как хорошо, что ты очнулся! Я уж хотела «скорую» вызывать. Ведь на тебя испанский сундук упал.

— Испанский?

— Ну да, я его в Барселоне купила.

— И давно?

— Прошлой весной.

— Не это, — сморщившись, промычал Федя. — Когда упал?

— Позавчера.

Белая рука Мерилин отогнула одеяло, и карминные губы приникли к сухим, бесчувственным Фединым губам. Он не ощутил ничего, кроме собственной обреченности. Позавчера!

— Кто вы? — спросил он, когда его рот был освобожден и шутливо оттерт от пылких помадных мазков.

Мерилин очень удивилась. Потом нахмурилась и надула собственные, тоже размазанные, губки:

— Как? Ты меня не помнишь? И не помнишь, что вытворял здесь? И в гардеробной? И в ванной?

Федя не верил собственным ушам:

— Кто вытворял? Я? Здесь? Я мылся в ванной?

Мерилин горестно тряхнула белокурыми завитками:

— Господи, неужели не помнишь? Если бы мылся! Ты не мылся, ты... А впрочем, неудивительно — ведь на тебя позавчера сундук упал. Бедненький! А вот так меня помнишь?

Она запустила руку под одеяло, и Карасевич содрогнулся от щекотки. Он быстро сгруппировался в комочек, отодвинулся на противоположный край кровати и плотно завернулся в одеяло. Он был совершенно голый и все еще ничего не понимал. Снова сильно закружилась голова, срывая его с места и пытаясь внушить, что он опять завяз в смертоубийственном водовороте.

— Кто вы? — повторил он больным голосом. — Где я? Где мои штаны?

Ему казалось, что едва он оденется во что-то свое, то к нему сразу вернутся и силы, и ясное понимание сути вещей и событий.

И в дальнем углу кровати Мерилин настигла Федю. Она обняла одеяльную гору, скрывавшую его, и разметала по простыне свои нежно-загорелые ноги.

— Ты не можешь меня не помнить, — шептала она, задевая расплывшимися карминными губами шелк пододеяльника, который разделял теперь их лица. — Ты же говорил, что никто, никто и никогда не возбуждал тебя так, как я! Я Мила, Милена! Ну? Никаких ассоциаций? Булочно-кондитерская фирма «Милена»!

— Черт! — облегченно вскрикнул Федя.

Он вспомнил! Вспомнил!

Нет, ни небывалого возбуждения, ни приключений в гардеробе и ванной его память не сохранила. Ничего личного! Зато сценарные наметки Леши Кайка всплыли в сознании вполне отчетливо. Эта самая кондитерская фирма должна была появиться в одной из заключительных серий сезона. Было придумано, что бедная Лика после сто тринадцатой бессмысленной размолвки с неотвязным Сашей Рябовым шла плакаться в жилетку подруге. Подруг у Лики, помимо штатных завистниц, обнаруживалось по ходу дела неимоверное множество. Все они были рекламного происхождения и проплачены. Очередной подругой назначили именно владелицу сладкого цеха «Милена». Предполагалось, что Лика, рыдая, как только она одна умела, объявит Милене, что жизнь бессмысленна. Все, с карьерой модели покончено! Отныне она как проклятая будет есть высококалорийные булки, батоны и пирожные!

Естественно, Милена тут же утирает Ликины слезы и между делом придвигает к талантливой камере Ника Дубарева весь ассортимент своей пекарни. Точно! Так и было задумано! И уже обговорено! Договор подписан!

Федя вспомнил даже свой выезд на натуру, в кондитерский цех. Они с Ником тогда хотели присмотреться к обстановке и разработать мизансцены, а вместо этого объелись каким-то суфле. К Феде и сейчас, как фантомная боль вырванного зуба, вернулся всепроникающий, муторно-сладкий запах, от которого слипались ноздри. Даже подкладка его пиджака долго потом отдавала ванилином.

Но стоп! Посещение «Милены» состоялось недели две назад, и тогда хозяйка фирмы ничем не напоминала Мерилин Монро. Была она серьезной, в строгом деловом костюме цвета асфальта — не мокрого, а того, в какой закатывают. Отчаянно торговалась за каждую минуту экранного времени и ни игривой, ни грудастой, ни даже белокурой не казалась. Значит, с тех пор мир сошел с ума, солидная бизнес-леди сделалась дурочкой в розовом, а сам Федя попал в какой-то дикий переплет. Вот и сундук на него, оказывается, падал...

Минуту он утешал себя тем, что все происходящее — лишь пьеса, которую он, мастер трюков и двусмысленных шуток, зачем-то ставит. Обычно коммерческие пьесы бывают на редкость глупыми, а зрители бешено смеются.

Но никто теперь не смеялся в пустынной тишине незаселенного комплекса «Золотые просторы». Федя ничем по-режиссерски не мог тут распоряжаться, и ползла по простыне к нему, беспомощному, обезумевшая блондинка.

— Вы Людмила Борисовна Беспятова? — строго спросил он (память на имена была у него отменная).

— Конечно! — встрепенулась Мерилин. — Наконец-то ты вспомнил. Да, это я, я! Федя!

Она снова счастливо сжала в руках одеяло, под которым лежал Карасевич. Она даже сама попыталась внедриться в его складки.

Карасевич завернулся туже. Ее порыв, ее румяное лицо, сделавшееся совершенно бессмысленным, выдавало требовательное и жаркое желание. Слабый, больной Федя не был готов к сексу. Он после удара сундуком даже позабыл, что секс существует на свете, и только сейчас с удивлением вспомнил. Нет, нет и нет!

— У меня голова болит, и есть хочется, — сказал он.

Мерилин хихикнула:

— Что за женские отговорки! Ты сам говорил, что всегда готов, как пионер. Тебя же было не остановить! Ты же меня тут чуть до обморока не уходил!

Федя не знал за собой подобных подвигов. Правда, какие-то карминные губы, лезущие к нему, он и раньше припоминал, только полагал, что губы Маринкины.

— Я есть хочу! — повторил он, как мог грозно.

Мерилин выбежала из спальни, сверкая розовыми пятками. Вскоре она вернулась и прикатила столик с какими-то бутылками и щедрыми толстыми бутербродами.

— Прости, я совсем забыла, что мужчина должен много есть, — сказала она и попыталась засунуть Карасевичу в рот большой кусок булки с жирным, суглинистого цвета паштетом. В паштете утопали черные маринованные маслины.

— Я сам! — запротестовал Федя.

Он выпростал из-под одеяла свои длинные, не слишком мускулистые, но цепкие руки. Мерилин удивленно замерла. Федин аппетит воспламенился вдруг с мгновенной и неимоверной силой. Он выхватил у Мерилин — какой, впрочем, к черту Мерилин? у частной предпринимательницы Беспятовой! — бутерброд и жадно съел его. Нежеваная маслина вместе с косточкой сама собой так и юркнула в его возрождающийся к жизни желудок. Федя вдруг понял, насколько изголодался и ослаб — до полной немочи, до дрожи. Он ел, плохо жуя, и с каждым глотком хотел есть все больше.

— Тебе же плохо будет! — испугалась Милена-Мерилин и голой ногой с хищными карминными ногтями отпихнула столик. Тот, звеня, отъехал в сторону.

Карасевич сообразил, что она права, и потребовал кофе. Он тяжело дышал, голова все еще гудела. Какая-то назойливая муха, сплетенная из путаной огненной нитки, плыла пред его глазами по диагонали, слева направо. Федя моргал, но муха плыла и снова возвращалась в левый нижний угол. И снова плыла.

«Где Катерина? — с тоской думал Федя. — Если эта баба тронулась умом, я пропал. Придется ударить ее по башке вон той шкатулкой — не мне же одному от сундуков страдать! И сейчас же бежать! Бежать! Только в чем? В одеяле? Нет, надо сперва свою одежду вернуть... Кажется, баба пока в норме, просто думает, что я от нее без ума. Боже, как я сюда попал?»

Выпив кофе, Федя почувствовал себя бодрее и снова попросил штаны.

— Зачем? — удивилась Милена и дернула одеяло. Ей удалось обнажить крупные ключицы Карасевича и его обширную и плоскую грудь. На глазах страстно соловея, она прошептала: