Тропинин

Тропинин был определен в Академию «посторонним» учеником к Щукину — третьему великолепному портретисту того времени, у которого и поселился жить, очевидно в его академической квартире.

Скоро он стал получать первые «номера» и медали за рисунки с оригиналов, хотя бесконечно далеко было ему до своего сверстника — превосходного рисовальщика Кипренского, воспитывавшегося в Академии пятилетнего возраста. Слабость Тропинина особенно бросается в глаза в тех работах, где перед ним не было дисциплинирующего глаз и руку «оригинала». Так, например, в рисунке быка, исполненном со скульптуры, очевидно, год спустя после поступления в Академию (на бумаге имеется водяной знак 1799 года), а также в одновременном рисунке натурщика, трактованном как образ античного Аргуса, обнаруживаются и недостатки мастерства и отсутствие художественного воображения. Но уже аналогичный по замыслу рисунок «Пиней», датированный автором 1802 годом, настолько выше двух предыдущих листов, что позволил исследователям заподозрить в нем руку Кипренского.

В исполненном одновременно рисунке «Дионис с козленком» ощущается мягкая лиричность, живописная передача объема с помощью светотени — признаки, которые затем станут характерными для графики Тропинина. Однако этот же лист обнаруживает незрелое мастерство. Непроработанность и даже «ватность» форм принципиально отличает его от безукоризненно точно «построенных» натурщиков Кипренского. И если последние принять за эталон академической школы рисования, то недостатки рисунков Тропинина могут быть объяснены серьезными пробелами в его художественном образовании. Так, можно почти безошибочно утверждать, что Тропинин миновал курс анатомии и что, хотя он и получал медали, мало посещал классы рисования с натуры.

Вероятно, обучение его отличалось от обычной академической программы, так как имело целью подготовить умелого копииста-ремесленника, а отнюдь не творца. Поэтому, видимо, игнорировались такие разделы, как работа с натуры, перспектива, композиция, сочинения на заданную или вольную тему. Зато требовалась виртуозность в передаче манеры письма различных художников.

В «Бахрушинской папке» Государственного Исторического музея среди многочисленных академических рисунков выделяется серия копий с работ итальянских художников. Качество копий, исполненных «штрих в штрих», несмотря на несхожие оригиналы, так высоко, что может соперничать с произведением современной копировальной техники, зачастую не позволяющей отличить оригинал от копии. Очевидно, они явились для крепостного ученика своего рода дипломной работой, завершавшей курс рисования.

Итак, в то время как Кипренский после овладения основами академического рисунка перешел в класс композиции и работал с натуры, когда лекциями, посещениями театров, чтением и общением с образованными людьми он развивал свой интеллект и воображение, Тропинин продолжал копировать. После рисунков он копировал живописные произведения, осваивая разные «руки», преимущественно старых мастеров. Он изучал живописные манеры и приемы, составы грунтов, способы приготовления красок.

В обязанность Тропинина, живущего «на хлебах» у Щукина, безусловно, наряду со многими прочими обязанностями, входила подготовка холстов для работы учителя, их грунтовка, растирание красок, которые тогда продавались в сухом виде. У каждого из мастеров были свои правила, свои «секреты». Успех обучения во многом зависел от того, насколько ученик сможет раскрыть и перенять «секреты» учителя. Жадный к учению, Тропинин не ограничивался советами одного Щукина. В его биографии есть упоминания о работе в мастерской Григория Ивановича Угрюмова, об обучении у Дуайена, о посещении мастерской Лампи-младшего.

Легко представить себе атмосферу в мастерской Угрюмова, доброта и приветливость которого была особенно притягательна по сравнению с суховатой желчностью Щукина. Притягательны были и рассказы Григория Ивановича об Италии, о любимом им Веронезе, картины которого он там копировал.

В биографии Тропинина приводится эпизод об изгнании его из мастерской Лампи за упрямство, с которым он якобы, вопреки велению профессора, отказывался готовить нужный тон на палитре, смешивая заранее краски, а брал кисточкой одну краску за другой в чистом виде, затем смешивал их прямо на холсте, сохраняя таким образом звучность тона. Однако эпизод этот традиционен и приводился в литературе не раз в связи с различными художниками.

Основной школой для Тропинина было все же пребывание в мастерской Щукина. От Щукина воспринял он гамму оливково-зеленых и серых, коричневых и золотистых тонов, отличающих большинство его лучших произведений. К этой гамме художник неизменно возвращался на протяжении всего творчества. От Щукина же, по-видимому, воспринял он умение достигать во всех деталях абсолютной законченности без сухости, что очень редко изменяло впоследствии Тропинину. Однако было что-то в отношениях учителя и ученика, так располагавшего к себе окружающих, что не дало возможности им сблизиться, а в дальнейшем вызвало прямую недоброжелательность Щукина к своему делавшему успехи воспитаннику.

Рамазанов так рассказывает историю этой недоброжелательности: якобы «Щукину были заказаны четыре копии с портрета Александра I, которые он роздал своим ученикам, предоставив и себе сделать одну, но лучше и схожее всех вышла копия у Тропинина».

Наивным представляется это предположение о зависти со стороны учителя, основанное, очевидно, на догадках самого Тропинина, — слишком велик был диапазон между первоклассным мастером и робким учеником, пусть даже очень добросовестным копиистом. Причину расхождения, видимо, надо искать глубже — в различии художественных идеалов. Этого еще не мог осознать Тропинин, так как его идеал еще не сложился, еще не был сформулирован. Но глубокий и тонко чувствующий Щукин не мог не понять, что сфера интересов ученика лежит за пределами его собственных художественных установок.

Разногласие Тропинина и Щукина — это не разногласие поколений. Их диаметрально противоположные взгляды и отношение к искусству создавались прежде всего в результате несхожих условий жизни. Щукина они искусственно изолировали от живой действительности, сперва стенами воспитательного дома, куда он попал в раннем детстве, и классами Академии, затем далекой от русской жизни средой художников в Париже. По возвращении на родину Щукин оказался еще более прочно заключенным в стены Императорской Академии художеств, теперь уже в качестве профессора и придворного портретиста.

Тропинин же принес с собой в Академию остро ранящие душу воспоминания детства: запахи полей, лесов, усыпанных рыбьей чешуей берегов Ильмень-озера и смрадный чад барских служб; первые художественные впечатления он получил на шумных базарах Новгорода и многолюдных торгах матушки-Москвы у лотков офеней, перед лубочными картинками. Тропинин хорошо знал действительность и сам глубоко переживал ту повседневную огромную трагедию, которая называлась «крепостным правом». И если для Щукина жизнь заключалась в искусстве, а люди и все окружающее воспринималось как объекты художества, то для Тропинина искусство только тогда наполнялось плотью и кровью, когда он мог проверить его жизнью. У Щукина — магия художественности, наделяющая величием заурядную посредственность. У Тропинина — искренняя и вдохновенная влюбленность в натуру, рожденная верой в доброе предназначение искусства.

И в силу своего положения крепостного и по особенностям своего характера Тропинину трудно было органически войти в профессиональную академическую сферу. Он так и не смог воспринять те правила, в соответствии с которыми и художники и ценители искусства, так называемые «знатоки», соглашались считать «истинным» искусством лишь условность, именуемую «античностью». И в дальнейшем мы увидим, что отвлеченные сюжеты классицизма, попадая в поле зрения Тропинина, неизменно утрачивали свой возвышенный характер. В этом, а не в чем-либо другом следует видеть корень разногласий учителя и ученика.

Далек был от идеалов Щукина и замысел первой картины Тропинина. Это была жанровая сцена — «Мальчик, тоскующий об умершей своей птичке», которая повторяла известный сюжет Грёза. Был ли художник в ней столь же искренним, как в других своих работах, или, прислушиваясь к советам окружающих, постарался приблизить ее к грёзовскому оригиналу? Сейчас на этот вопрос ответить трудно — картина не сохранилась. Спустя двадцать пять лет Тропинин повторил тот же сюжет. И если признать это известное нам повторение близким к первоначальному, то придется предположить, что дальнейшее пребывание в Академии угрожало ему эпигонством. Недаром впоследствии Тропинин скажет, что жизнь вдали от Академии помогла ему сохранить самобытность. Работая над картиной, Тропинин, вероятно, имел перед глазами однотонную гравюру с картины Грёза «Девочка с птичкой» [12], которая и послужила основой композиции. За неимением живописного оригинала для копирования в позу грёзовской девочки был посажен живой натурщик — ученик Академии Винокуров. И очень вероятно, что русская натура оказалась более впечатляющей, чем французский гравированный подстрочник, и придала выразительность работе начинающего живописца. Картина появилась на академической выставке в 1804 году. Вместе с успехом она принесла Тропинину звание «русского Грёза», с которым он на первых порах и вошел в историю русского искусства. Картина экспонировалась вместе с такими первоклассными произведениями, как «Портрет Швальбе» Кипренского, как исторические полотна академиков Ивана Акимовича Акимова и Андрея Ивановича Иванова, как портреты Боровиковского и Угрюмова, как пейзажи Семена Щедрина.

12

Картина находится в Картинной галерее в Эдинбурге.