Врубель

Только короткий эпизод в жизни Врубеля в этот период — его преподавание в Строгановском училище на Рождественке, где он заканчивал своего Демона и где теперь ему был предложен курс «стилизации», — разрядил становящуюся день ото дня все напряженнее работу художника над его заветной картиной. Лихорадочной рукой, пропуская буквы, возвращаясь к одной и той же мысли, набрасывал он вступительное слово учащимся, которое ему казалось философским. Одна идея, маниакально овладевшая его сознанием, — идея внутренней необходимости, которая должна властвовать над художником в процессе творчества, железной устремленности к единственной цели, которой надо жертвовать всем остальным, косноязычно выраженная, исчерпывает смысл этой записки. Он преподавал здесь стилизацию — предмет, в основе которого лежало то, что он искал всю жизнь, «чисто и стильно прекрасное». И какими-то странными узами этот предмет, в котором он стремился дать экстракт чистой красоты, был близко связан с его Демоном. Его Демон — воплощение «высокого зла», «энтузиазма зла», «прекрасного зла» и «злой красоты» — был неразрывными узами связан с такого рода «чисто и стильно прекрасным», с миром абсолютной красоты, красоты свободной от всяких этических уз.

Переполненный класс раззадоривал, вдохновлял его. Он покажет чудный орнамент форм, которым отмечено или должно быть отмечено все на свете, покажет, как все декоративно и только декоративно! Он поражал учеников нескончаемой работой своего воображения, неистощимой памятью, которая хранила все стили, способностью в мгновение, подчиняясь задаче стилевого единства, вычертить любой сложный мотив. В гробовой тишине, наступавшей в классе, слышался только стук мела о доску, на которой быстро, с какой-то неистовостью вычерчивал Врубель свои стилевые фантазии. Любой шорох в классе, малейший звук выводил мастера из равновесия, раздражал, и он всякий раз грозил прекратить занятия. Преподавание было недолгим. Врубель не мог уже ни на час расстаться со своим Демоном.

С такой одержимостью он не работал никогда. Он остался один на один со своим героем, со своим заветным творением. По двадцать часов в сутки без отдыха — у картины, искусственное возбуждение вином и затем снова — этот холст и неистовая кисть. Жестокая бескомпромиссность в преследовании высшей цели изнуряла до предела. Опустошал сам Демон — воплощение драматизма, конфликтности бытия. Приносила муки «чистая красота», точно сама она, освобожденная от всякого долга и всяких связей с жизнью, с ответственностью перед людьми, выделяла какой-то яд. Можно было бы вспомнить то блаженное и наивное время, когда он утопал «в мире гармонирующих и чудных деталей», искал и находил «заросшую тропинку к себе». Теперь Врубель во власти темных сил, антиномии добра и красоты… И с тем большим чувственным наслаждением выписывал он драгоценное оперение Демона, украшал его одежду, гранил лицо. Но недаром Лермонтов написал шесть вариантов поэмы и ни один не считал окончательным, ни один не опубликовал. То же происходило с Врубелем — чем более законченным становился его «Демон», тем острее была потребность художника снова и снова переписывать, переделывать его…

Не в силах ждать, пока подсохнет краска, Врубель залеплял не удовлетворявшие его части обрывками газетной бумаги и писал по ним. Этот прием понравился ему еще и потому, что способствовал бугристой, «изрытой» поверхности живописи, к которой он теперь, видимо, стремился.

Вскоре он пришьет и дополнительный кусок холста, чтобы продолжить горный пейзаж, простирающийся за Демоном.

Наконец Врубель увидел «гранитное» лицо с злобной гримасой на губах, драгоценное каменное сверкание глаз, светящуюся на голове розовым диадему и вытянутое птичье тело с окутывающими его и рассыпавшимися кругом павлиньими перьями сломанных крыльев. Это птичье синеватое тело с заломленными руками, неестественно вытянутое, — прямая антитеза античному классическому торсу — показывает, какими нерушимыми узами был связан Врубель с Аполлоном, с античным утренним классическим богом, олицетворением совершенства, когда писал своего Демона. Демон — антитеза Аполлона, его ночной двойник — Дионис, он представляет собой как бы поруганное совершенство. Думается, что именно этого не осознавали Серов и Остроухов, которые считали Демона нехорошо нарисованным. Демон — языческий идеал и антитеза Христу. Но по мученичеству, которое отметит этот языческий идеал, видно, с каким трагизмом связано для художника его язычество, его отречение от христианства. Можно сказать поэтому — христианское начало тоже присутствует в образе Демона.

Особенна языческая красота и в драгоценном уборе тела Демона и в окутывающих его павлиньих перьях. Тончайшие, волокнистые, золотящиеся, они шевелились, словно ресницы, открывая навстречу художнику загадочное зелено-синее око. И с каждым ударом кисти эти колышущиеся золотистые волоски павлиньих перьев и мерцающие среди них, переливающиеся зелено-синие глаза уводили его куда-то в жуткую глубь, где его собственное «я» лишалось всего, что он помнил и знал, что в нем было воспитано, всосано с молоком матери, и оказывалось над темной бездной. Его разум, живое чувство и какие-то проснувшиеся в нем древние, первобытные, архаические силы стояли друг против друга и не уступали друг другу ни в чем… Это была его высшая «нирвана», которой он только и мог достичь.

И теперь, когда его кисть «рвала» холст, в порыве металась по его полю, останавливаясь, оттачивая, мельчайшие элементы формы, чтобы снова утонуть в хаосе, ему казалось, что этот образ Демона удовлетворит, наконец, полностью неутолимую жажду, которую он испытывал всю жизнь, окончательно увенчает его ненасытные стремления.

Он представил себе пространство вокруг своего Демона, пейзаж, соответствующий ему: вместо бурно несущегося потока — каменное ложе из острых скал и сзади — вершины Кавказских гор. И этот представший в воображении пейзаж пробудил надежду наконец, завершить образ. Так же как в пору работы над полотном «Сирень», эта надежда была связана с фотографией, которая обещала послужить прочной, стабильной опорой в работе. Но и получив фотографии от Воли фон Мекка, сделав горный фон, Врубель не мог успокоиться и остановиться. Лицо Демона, абрис фигуры, сверкание павлиньих перьев все время менялись, приобретали какие-то новые нюансы, утрачивали прежние… Он не должен был завершиться, этот образ, он не смел завершиться, будучи воплощением бесконечной антиномичности вообще.

В картине «Демон поверженный» Врубель познает и представляет своего героя отнюдь не в тоске по человеческой любви, а в его войне с богом, с установленными божескими законами. И в созданном художником образе запечатлелась яростность происшедшей схватки и неостывшая ненависть к врагу. Этот Демон — родственник ибсеновской валькирии Иордис, тоскующей о кровавых битвах. Только этот образ, связанный не с рыцарскими баталиями, а с битвой вселенского масштаба — с проблемами вечности, шире.

«Не сотвори себе кумира» — Врубель знал этот постулат и старался следовать ему всю жизнь. Но теперь он от него отступил. Новый Демон, созданный им, не только мог быть таким кумиром, но он, по мнению художника, необходимо должен был им стать. Распростершийся на скалах среди вздымающихся снеговых вершин, погруженных в лиловый сумрак, окутанный золотистыми «глазастыми» прядями павлиньих перьев, с «жутко-прекрасным» ликом (как мучительны были поиски этой жути, которая должна была стать и красотой!), Демон, по его мнению, был достоин поистине религиозного поклонения и требовал его. Никогда более явно Врубель не был антихристианином! Но тем более настойчиво называл он свою картину не иначе как «ikone» и уже вынашивал мечту выставить ее на европейской выставке в Париже. Эту картину он писал «ни для кого» или для всех сразу. Уже не было заказчика-мецената, не было предназначенных для нее стен, пространства, и он сам бы не мог сказать, в каком дворце или в каком храме эта картина могла бы висеть. Это был ужас красоты, это было зло красоты, прекрасное зло или злая красота! Но ей должны были поклоняться, он представлял — она могла и должна была заменить икону. Демон, который был его сокровенным образом, прошел, можно сказать, с ним всю жизнь, был достоин такой судьбы, такой миссии! Никогда Врубель не чувствовал себя столь близко стоящим к осуществлению мечты о соборном искусстве.