Страница 21 из 29
Хорошо, что никого нет. Не увидят, что пловец я совсем фиговый (а где мне было учиться-то?).
Я с удовольствием скинул комбинезон, рубаху, майку. Лучи облизали меня горячими языкам. А речной воздух — прохладными. Я обнял себя за плечи, пошел к воде. Понятно было, что вода еще холодная — лето лишь начиналось. Ну, ничего. Скомандую себе «Раз-два-три!», сожму зубы и бултыхнусь. Сразу все солнечное обжигание слетит с меня, как шелуха… Я осторожненько ступил в воду… Нет, она оказалась не холодная. Не поверив, я зашел по щиколотку (дно было твердое, ровное). Да, вполне терпимо… Зашел по колено… Еще дальше (намокли трусы). Стало наконец зябко. Но ведь так бывает и в середине лета, если с непривычки. Главное — не топтаться, не дрожать, как боязливый цуцик. Набрать воздуха, зажмуриться — и вперед!.. «А-а-а! Ой-ей-ей!» Вода наконец обожгла холодом. В первый миг. Но я этот миг преодолел! Запрыгал, забултыхался, несколькими взмахами сплавал от берега и обратно. Встал по грудь в воде, попрыгал еще. И снова сплавал туда-сюда. Холод отступил, стало так здорово! Весело! Я побегал, поплюхался, побарахтался, как сбежавший на свободу дошколенок (все равно ведь никто не видит!). Потом пошел на сушу. Думал, как здорово шлепнуться на горячий песок, подгрести его под грудь…
Когда воды стало опять по колено, я помотал головой, чтобы вылетели из ушей капли, стряхнул с ресниц солнечные брызги. Постоял, поморгал. И увидел на берегу девчонку.
Девочку…
Она сидела на шине, шагах в десяти от моих разбросанных на песке шмоток. Натянула на коленки край бело-синего клетчатого платьица. И смотрела на реку, на пробегающий катерок. Не на меня. Но я сразу почувствовал, что она меня видит.
Я и так продрог, а тут меня тряхнуло дополнительным ознобом. Сразу вспомнил, какое у меня тощее, белое, без «героической» мускулатуры тело. Хорошо хоть, что трусики нормальные: аккуратные такие, синие, с белым якорьком у пояса. Годились и для купанья и чтобы просто так носить. Их нам в апреле выдали вместо казенных, «семейных», когда однажды повели в городской бассейн. А потом забыли отобрать (дисциплина дисциплиной, а бестолковости в спецшколе тоже хватало — к нашей радости). Но сам-то я — глиста глистой.
А ведь надо было выходить. Не плюхаться же обратно в воду — и глупо, и дрожь пробирает все сильнее. И я пошел на песок (куда деваться-то). Бухнулся животом рядом со штанами. Наверно случайно так получилось, что я упал головой в ее сторону… в девочкину… Закрыл глаза, а потом не утерпел, глянул сквозь ресницы.
Она теперь, уже не скрывая этого, смотрела прямо на меня. Потом встала, пересела на шину, которая лежала поближе. Опять натянула на коленки подол…
Ну… девочка как девочка (я не мог почему-то думать «девчонка»). Обыкновенная. Наверно, моего возраста. С короткими волосами, про которые говорят «льняные». С носом-клювиком, острым подбородком, с бирюзовыми шариками на мочках. И глаза, кажется, такие же (я опять вспомнил ребятишек у пристани). Эти глаза она теперь не отводила от меня. Но взгляд был без лишнего любопытства. Ничуть не нахальный, а… ну, с капелькой беспокойства, что ли.
Так она смотрел с полминуты, а потом сказала:
— Здравствуй.
Я от неловкости уткнулся подбородком в песок и пробормотал:
— Здравствуй… — Больше ничего не оставалось. И зажмурился снова. И опять услышал ее негромкий голос:
— Ты, не здешний, да?
Пришлось открыть глаза. Я не хотел говорить сердито, но получилось именно так:
— С чего ты взяла?
Она не обиделась на мой тон. Объяснила спокойно:
— Здешние ребята не купаются в одиночку.
Я приподнялся на локтях.
— Почему?
— Ну… не принято. Мало ли что может случиться. Тем более, когда разлив…
Я не видел разлива. Река была, конечно, не маленькая, однако песчаные отмели лежали широко, вода их не покрывала. Но не спорить же… Я спросил:
— А кто запрещает купаться, если один?
Она чуть улыбнулась. Наверно моей непонятливости:
— Никто не запрещает. Просто… ну, обычай такой. Не оставлять одного…
Я подумал, что это ведь хороший обычай. И проговорил, как бы извиняясь:
— Я не знал.
Девочка понимающе кивнула:
— Ну, ничего… — И вдруг сказала: — Теперь-то ты не один, купайся сколько хочешь.
— И ты меня спасешь, если, что?.. — Я спросил это без подковырки, просто не сдержал удивления. Она опять кивнула:
— Я хорошо плаваю.
— А я никудышно… — вырвалось у меня. Да нет, не вырвалось, а просто высказалось. Грустновато и честно. И я ничуть не застеснялся такого признания. И сам удивился этому.
Сколько себя помню, я жил готовый к отпору. Когда встречал незнакомых, сразу будто обрастал панцирем с колючками. Жизнь приучила. Иногда появлялись приятели, с которыми можно было общаться по-доброму, без опаски, но их было мало. А с девчонками я вообще не имел дела. Только, помню, когда было года три-четыре, играл с кудрявой Валей Капустиной, но ее скоро перевели куда-то… Ну, по правде говоря, порой мне нравилось смотреть на девочек, если они были симпатичные, но это издалека. А вблизи они почти всегда оказывались подлыми и опасными. С хихиканьем и подначками… Другие мальчишки в интернате девчонками интересовались больше. Рассказывали про них всякие истории, даже про то, как будто бы лазил к ним в постель. Но мне это было пофигу. Мне нравились девочки из книжек. Вроде Ассоли (и не мог же я думать про Ассоль что-то такое!). И эту свою книжную привязанность я держал глубоко-глубоко в себе, иначе задолбали бы насмешками…
В спецшколе разговоры «про девиц» были похлеще, чем в интернате, но именно разговоры, потому что «лазить» к ним было невозможно — школа-то абсолютно мужская…
Девочка на берегу не была похожа на Ассоль. Но и на интернатских вреднюг не была похожа. Я ее не боялся. И вспомнил снова, что в этом городе у меня вообще ни разу не возникало опасения. Ни перед взрослыми, ни перед ребятами. Ни перед самим городом. Не было случая, чтобы захотелось влезть в «панцирь».
— Больше не пойду в воду, — сказал я. — Продрог малость.
— Понятно, — отозвалась она. — Еще ведь даже не лето, а весна. В прошлом году в это время случился снегопад.
— В столице тоже… — вспомнил я.
— Ты из столицы?
— Почти оттуда… Я из спецшколы. Меня повезли в другой интернат, в какой-то Горнозабойск, а по дороге я отстал. Воспитатель, который меня сопровождал, уехал, а я здесь. Он, наверно, сейчас бегает, кукарекает. Ну, пусть, сам виноват…
Не знаю, почему я все это выложил. Может, боялся вопросов и решил опередить их. Лучше коротко сказать правду, чем потом хитрить и выдумывать. Врать мне отчего-то совсем не хотелось.
Девочка свела коротенькие светлые брови.
— И что теперь?
— Понятия не имею, — беспечно отозвался я. — Пусть ищут. Это их проблема…
Она встала, подошла совсем близко, села передо мной на песок (я вспомнил фотоснимок с Русалочкой в городе Копенгагене). Глаза и правда были бирюзовые. Она потрогала согнутым мизинцем подбородок, провела кончиком языка по губам и сказала:
— Меня зовут Света. А тебя?
У меня внутри все заметалось — от растерянности, от стыдливости.
— Меня… Вообще-то у меня много прозвищ. А настоящее имя — Григорий. Но оно мне не нравится. То есть непривычное…
— Можно ведь «Гриша»…
— Ну, да… — будто через силу согласился я. Гришей меня звали очень редко. И я… будто толкнуло меня, и я, как бы подавшись девочке навстречу, решил назвать свое главное, никому не известное имя. Тут же царапнула горькая память: «Как же никому не известное? Ты же назвал его, когда пересказывал письмо! Они знают!» Но я сердито сказал себе: «Знают, но ни разу не называли меня так. Значит, не запачкали. Все равно оно — мое…»
— А можно еще — «Грин»…
Глава 5
Девочка Света не удивилась. Поправила сбившееся выше колен платьице, пошевелила светлыми бровками (Света — светлыми…), подумала. И серьезно согласилась: