Страница 31 из 36
— А?
— Жвонил?
— Не работает телефон. Ты… иди домой.
…Ну, конечно. Эта белобрысая глядела на Лешку такими глазами, как смотрят на сироту. А может… не Митю, а Ивана? Или Соню?
Лешка шел по улице и чувствовал, что сейчас заплачет. Он шел и шел, чувствуя, как звенит в голове от тоски и одиночества. Он не видел, что улица поселка давно кончилась, а он взбивает ногами белую пыль пересохшей проселочной дороги.
Наверное, километре на пятом, перед самым лесом, его нагнал веселый дядька на подводе. Вернее, он его сначала перегнал, а уж потом тпрукнул на свою кругленькую низкорослую лошадку и повернулся к Лешке.
— Сядай, кали ласка. Не звяртай уваги, что я дюбнувши. Порося продал ксендзу в районе. Ён хитрый, а я захитрейший. Ён дае шессот, а я кажу тышшу двести. Я ему кажу на ухо: можа, пан ксевдж запамятовал, як самогон дул с паном полицаем-фельдфебелем? Ксендз тут и выложил мне две тышши за порося. Ну, дык сядай, хлопчик. Кажи, куды тебе ехать. Сення я добрый, могу тебя подкинуть, куды пожадаешь…
Лешка неожиданно для самого себя сказал:
— А в Красовщину… можете?
— Чаму не! Мне в Дворищи. Зусим рядом. Сядай, парень.
Лешка немного подумал и полез на повозку. Действительно, почему бы и нет? До сих пор он шел по дороге почти без мыслей и без цели. Ну а что, если действительно добраться до самой Красовщины? Не найдет Митю, так хоть узнает, что там произошло.
Они уже и в лес въехали, а дядька продолжал вспоминать, как он перепугал ксендза на рынке. Потом он блаженно повалился на спину и положил вожжи себе на пузо. Лешка уткнулся лицом в копну свежего сена в задке телеги. Ни на что на свете ему не хотелось смотреть, и слушать тоже не хотелось. Все-таки он подумал о дядьке: «Жадюга ты, а не добрый… Не пугать милицией надо было того ксендза, а вести его куда следует, если знался с полицаями. На «тышши» свои позарился…»
— Конешно, кабанчик, может, и не стоил больше одной тышши, — снова забормотал пьяненький мужичок, — але ксендзу выкинуть две косых — что сморкнуться. Ну а мне они патрэбны во як!
— Нам они тоже нелишние будут! — произнес над самым Лешкиным ухом мрачный голос, и подвода остановилась.
Лешка поднял голову.
По обеим сторонам телеги стояли люди. Их было четверо. Пятый держал за морду лошадь. У всех, стволами книзу, автоматы за спиной. У ближнего к Лешке — пышная светлая борода и светлые, какие-то прозрачные глаза. Остальные без бород, но с порядочной щетиной на худых, недобрых лицах. Одеты кто во что: мышиные немецкие френчи с белыми пуговицами, затасканные пиджаки домотканого сукна, на одном ветхая красноармейская гимнастерка с оторванным воротом…
— Вбок! — скомандовал бородатый, и подвода круто свернула с дороги в сторону. Ломая кусты ольшаника, она въехала в густую поросль елового подлеска.
— На варту! — сказал бородатый, и один из его людей стал продираться сквозь колючие ветки обратно к дороге.
Лешка оцепенело наблюдал за происходящим, зато с хозяина повозки хмель соскочил.
— Лю-ю-ди! — завопил он, вскидываясь на повозке.
Хрусткий удар кулака в лицо опрокинул его снова на спину.
Лешке на ногу брызнула кровь, и он в ужасе втиснулся в сено.
— Сам достанешь деньги, или тебя щупать надо? — спросил бородатый и шевельнул автоматом.
Сплевывая розовую слюну на рубаху, дядька вытянул из-за пояса штанов кисет. Подчиняясь движению бровей бородатого, к мужику придвинулся человек в домотканом пиджаке, взял кисет, вынул из него деньги и пересчитал. Потом, не размахиваясь, треснул дядьку в ухо.
— Здесь полторы косых, — сказал он.
— Неужели целых пятьсот пропил? — весело удивился бородатый.
Дядька застонал. Ничего он не пропивал. Кабанчика помянул собственным самогоном, захваченным из дому… Получалось, что ксендз его бессовестно обсчитал.
— Брешешь, быдло, — раздумчиво произнес бандит в пиджаке. — Надо его щенка потрогать. Не иначе, хозяин заначку от жинки зробил и сынку передал. Когда-то и я так хитрил…
Он протянул к Лешке руку, чтобы взять его за ворот. Лешка рванулся в угол телеги, и чужая грязная рука успела схватить только пояс брюк.
— Ну так и есть — хрумкает! — захохотал бандит и ловко выдернул из брюк подол Лешкиной рубашки.
На сено выпал листок тетрадной бумаги. Тот, который Лешка оставил на запасной «иштребитель».
— То не гроши, — разочарованно хмыкнул человек в пиджаке. — То какая-то грамотка. Чего с ними дальше робить будем? Отпустим или как? Полторы тысячи все ж таки взяли…
Поставив ногу на ступицу колеса, бородатый разглаживал на колене исписанную фиолетовыми чернилами тетрадную страницу.
— Отпустить, говоришь? — рассеянно спросил он. — Можно и отпустить… Можно. Да…
Он вдруг резко выпрямился и в упор глянул на Лешку. Смотрел долго, обшаривая прозрачными угрюмыми глазами его лицо, рубашку, брюки, желтые запыленные полуботинки.
Потом повернулся к хозяину повозки.
— Твой хлопец?
— Не мой, — всхлипнул дядька. — Попутный…
— Так. Вижу, что не твой, пьянчуга.
И снова светлые глаза вцепились в мальчишку на возу.
Лешка успел устать от чувства ужаса. Единственно, чего он сейчас еще боялся, — это прикосновения страшных чужих рук, которые могут вот так хладнокровно бить по лицу, хватать за воротник, шарить по телу. Но бородатый к нему не прикасался. Поэтому взгляд его Лешка выдержал сравнительно стойко.
И бородатый вдруг отвел глаза. Он стоял с листком бумаги в руке и смотрел куда-то в сторону леса.
— Слазь с воза, Вершинин, — вдруг сказал он Лешке. — Слазь и… не бойся. Пойдешь с нами. А ты! — заорал он на ограбленного мужика. — Лупи кобылу и дуй до своего вшивого хутора, пока я не передумал. Твое счастье, что мы сегодня уже по уши настрелялись. Если кому гавкнешь на дороге о нашей встрече, завтра спалим хату вместе с блохами. А вздумаешь в колхоз записываться — на воротах вздернем.
Ошеломленный Лешка продолжал сидеть на возу, но бородатый силой снял его с телеги, и подвода запрыгала по кочкам к дороге.
Они двигались в глубь леса по еле заметной тропинке. Бородатый и тот, что был в заплатанном пиджаке, шли впереди. Двое сопровождали по бокам Лешку. Пятый, вернувшийся с дозора, замыкал шествие. Передние вели разговор в полный голос, нисколько не беспокоясь, что Лешка их слышит.
— …Это тот самый пацан, с которым девка шла с чугунки. Я еще тогда его запомнил по желтым башмакам. Как девка свою песню затянула, я сразу под куст залег. Ну, думаю, партизанская пташка идет, сейчас я ей перешибу горлышко. Только там дорога людная, нельзя стрелять. В общем, получается, что мальчишка — братан Вершинина… И не полторы косых мы сейчас взяли, а, выходит, кое-что подороже. Считай, что повезло.
— Какого Вершинина братан?
— Экая ты дубина… Того самого, что в Красовщине заварил колхозную кашу. Из областных начальников. А вчера и девку приволок к себе в помощь. Это она взбаламутила всех баб в деревне.
— Стоп! Неужто — тот длинный, в белой рубахе? Который двух наших срезал?
— Не двоих, а троих. Бронюсь тоже загнулся…
— Вот сатана! А чего же вы его самого на мушку не взяли?
— Не трепись! Ты-то небось в кооператив за шнапсом побег, драки не нюхал, так сейчас помалкивай. Поглядел бы, что около ихней читалки делалось… На мушку! Мы только и успели по окнам пустить пару очередей. А потом они и близко подойти не дали.
— Кто они?
— Балда ты похмельная. Они — которые за столом в президиуме сидели. Вершинин, председатель сельский, комса ихняя… Девка тоже, кажись, стреляла.
— Ну дак што! Вас же целых восемь душ было.
— Было… А через пару минут пять осталось. Этот Вершинин, как кошка, — из окна и за колодец. Видать, вояка! Цемент пулей не прошибешь, а обзор из-за колодца круговой. Он пару раз из пистолета пальнул, а потом ему из окна карабин подбросили. Ну и пошло! Фельдфебель двоих наших послал в обход с гранатами — они и метра не прошли. Тюк — и нету. Тюк — и второй лежит. Ажно завидно стало от такой стрельбы. Я Бронюсю приказал пулемет выдвинуть. Он чуть башку приподнял, диск вставить, — хлоп, и в шею навылет. Я сам за машинку взялся — бац, приклад пулей разворотило. Отходить пришлось. Тогда и потеряли Фельдфебеля.