Ключи от дворца

Радость и гордость Вали была тем большей, что такого ордена она еще не видела ни у кого.

— Александр Невский, — разъяснял Кольчик. — Недаром тоже на Северо-Западном воевал. И против них же, крестоносцев, чтоб им ни дна ни покрышки. Я тоже его впервые вижу. У нас в авиации больше звездочки, Отечественные всех степеней, Красное Знамя. А Невский, выходит, пехоте? Так, Алексей? Что там пишется в статуте? Ты должен знать.

— От командира взвода и выше… — немногословно ответил Осташко.

— Эко неразговорчивый какой! Ну, со мной ладно уж, надоели друг другу и в палате, а перед женой? Рассказал бы…

Алексей пожал плечами, посмотрел на Валю взглядом, каким просят прощения. Ему и в самом деле трудно было рассказывать о Старом Подгурье здесь, в тепле этой комнаты, за этим застеленным чистой белой скатертью столом.

Не стал рассказывать и позже, когда они остались с Валей одни.

…Уже давно спала Валя. Алексей чувствовал на щеке ее чуть щекочущее дыхание, а сам, поначалу притворившись, что его тоже клонит ко сну, теперь лежал с открытыми глазами, раздумывал. То, что было пережито там, на Ловати, уже давно могло бы заслониться нудными госпитальными месяцами, госпитальными сомнениями, ожиданием, да и тем хорошим, что началось с первого, полученного здесь, в Вологде, Валиного письма… А вот же не заслонялось, не затуманивалось. Ни для него, ни для других… Когда генерал прикалывал ему к гимнастерке орден, хотелось спросить — а дальше, что было дальше в Подгурье? Но адъютант уже представлял генералу другого награждаемого… Да и, пожалуй, все равно бы не спросил… Мысленно повторяя услышанные слова реляции — «За проявленную инициативу во внезапном и стремительном нападении на противника…», — Алексей почувствовал, что сам-то произнести их никогда никому не сможет. Да и разве только он один был в таких случаях молчаливым? А его товарищи, его знакомые по палате? Лишь порой, в ночном кошмаре, в бреду, вырвется у кого-либо не контролируемый сознанием тревожный оклик, предостерегающий зов, слова исступленной команды. А утром сам же конфузливо улыбнется: «Ну, кажется, и повоевал я сегодня ночью». А скорее всего не скажет и этого, надолго замкнется в себе, вторично, на свежую голову разбираясь в том, что было сном, а что недавней явью. И тут Алексей снова вернулся к мыслям о красноармейской шинели. Те, кто носил ее, залегали под огнем, поднимались в атаку, ползли под проволокой, убивали и сами множество раз могли быть убитыми, но пока она не скинута, пока не достигнуто то, ради чего она надета, не тянет к громким исповедям и признаниям. Вот разве только в донесениях, в оперативных сводках, в штабных обзорах строчка за строчкой, страница за страницей копится и копится добытый кровью опыт всего содеянного и пережитого… И не крупинкой, не малозаметной частицей, а полновесной людской жизнью, дороже которой нет ничего на свете, войдет туда судьба каждого, кто носил эту делающую человека большим шинель… Борисова и Киселева, Фомина и Салтиева… Всех, всех…

Через неделю Алексей проводил Валю. Возвращаться с вокзала в приютивший их на две недели домик не стал — было бы тяжело, пришел прямо в госпиталь. Там, на вокзале, у ступенек вагона, в тамбуре которого стояла Валя, словно бы оставил радужную беспечность этих двух так быстро пролетевших недель. Был снова сосредоточен, угрюм. Не затянулось ли его пребывание здесь, под пропахшими камфорой и карболкой сводами? Чувствовал себя уже готовым к выписке, томился в ее ожидании. Давно поговаривал о выписке и Кольчик, но не столько от него самого, сколько от врачей Алексей знал, что у товарища дела хуже — появилось осложнение, какой-то воспалительный процесс в легких. Кольчик, однако, храбрился, доказывал, что здоров, спорил с врачами, неоднократно требовал переосвидетельствования. Он и Алексея встретил весь сияющий, возбужденный, чем-то очень обрадованный.

— Уехала Валя?

— Да. Только что.

— Ну, а что ты на станции видел?

— А что бы там могло быть?

— Эх ты, ничего, наверное, и не замечал, кроме своей зазнобушки?..

— Да что такое? — недоуменно спросил Алексей. Он и в самом деле, будучи на вокзале, не обращал внимания на то, что делается вокруг.

— Говорят, что резервная армия снялась, уехала.

— Куда?

— Об этом нам не докладывают. Но есть слушок, что туда, откуда мы с тобой прибыли…

— На Северо-Западный?

— Снова тебе повторяю, что об этом не говорят, но что-то похоже…

— Думаешь, что весной начнем оттуда?..

— Весной! Тоже мне сказал! Весной там только комаров бить, а не фрицев. А вот сейчас, пока еще снежок держится, можно что-либо и сообразить. Я вот над картой сидел, кумекал… Посмотри сам…

Кольчик достал из-под подушки затрепанную, вырезанную из газеты карту фронтов, точно такую же, с какой приехал в роту Алексей и оставил там, в землянке.

— Ну-ка, прикинь мыслишкой, кавалер ордена Александра Невского… Какого поворота событий ждать? На юге фронт пока стабилизировался. Там сейчас чего-либо нового не будет. А вот если тут, на Северо-Западном, шугануть по-настоящему, то, во-первых, подмога Ленинграду… А во-вторых, северным Сталинградом может для немцев запахнуть…

— Это ж каким образом?

— А вот таким! — Кольчик с генеральской размашистостью черканул карандашом по карте, направляя острие намеченной стрелы к Балтике.

…Когда через несколько дней Алексей пришел в военкомат, ему дали предписание ехать в Кащубу и предупредили, чтобы он не задерживался в городе, спешил…

2

О том, почему именно в военкомате приказали ему поторопиться, Осташко узнал на следующий день. А ночь он провел в дороге, вернее, на небольшом полустанке, на котором сошел с товарно-пассажирского поезда и дожидался рассвета, чтобы идти в Кащубу. В тесном, переполненном людьми зальце было совершенно темно. Спотыкаясь о чьи-то ноги и узлы, выслушивая раздраженные окрики, Алексей с трудом втиснулся на одну из скамеек и в свою очередь выбранил нерадивых станционных работников. Невидимая в темноте соседка разъяснила ему, что керосина не хватает и для станционных фонарей, и если ему так уж нужен свет, то в углу сидит старичок, у которого есть собственный керосин. Надо не пожалеть краюхи хлеба, и тогда старичок нальет лампу — этак-то живет он здесь третий день, охраняет отцепленный из-за перегоревшей буксы вагон с заводским грузом. Собственно, сейчас, когда Алексей нашел место, свет был ему уже ни к чему, но стало жалко женщину, у которой на руках хныкал ребенок, да и незадачливого охранника, и Алексей встал, зачиркал спичками, разыскал старика. Тот, по-бабьему закутанный в платок, с угрюмым достоинством произвел равноценную мену: взял отрезанную ему Алексеем полпайки хлеба, вынул из голенища валенка хранимую там бутылку, плеснул в жестяной резервуарчик лампы. Зажелтел свет. Женщина перепеленала ребенка. Старик высвободил из-под платка бороду, стал неторопливо жевать хлеб. Алексей задремал. Проснулся, когда подошел поезд и в зале стало еще тесней. Но уже рассветало.

Кащуба оказалась под стать этому наименованию, напоминавшему о чем-то дремучем, трущобном. Были и на Северо-Западном дебри, но все же не такие. Штаб части занимал избу на окраине лесной деревушки, а батальоны стояли в старом, не расчищенном от зимних буреломов бору, и, хотя уже шел одиннадцатый час, у подножия циклопически высоких сосен все еще длились предрассветные сумерки. Слышался звон пилы, но здесь, под богатырски взнесенными в небо зелеными папахами, он казался комариным писком. Дымки над видневшимися впереди засыпанными снегом землянками вились, как пар над медвежьей, укрытой в пуще берлогой. Кругом валялись исполинские, словно сложенные из кирпича, успевшие обрасти подлеском стволы поваленных когда-то деревьев, которые теперь не сдвинуть и тягачом. Холмы валежника. Надолбы навечно укоренившихся в мерзлоту клыкастых пней.

По непротоптанной после ночного снегопада дорожке навстречу Алексею поскрипывали валенками два офицера. В дубленых, чуть ли не броневой крепости, белокорых полушубках, подпоясанные широкими командирскими ремнями, они были под стать этой зримой внушительности древнего бора. И Алексей, в своей потрепанной, обношенной шинельке, с тощим рюкзаком за плечами, козырнул первым, хотя и не мог угадать их званий. Оказывается, не ошибся.