Ключи от дворца

Вначале Петру Николаевичу показалось заманчивым сделать опорным пунктом обороны эти руины. Но тут же он отказался от этой мысли. Со станции невозможно держать под прицельным огнем автоматов железнодорожный переезд. Да и не ясно ли, что в случае чего станционные здания станут первым легко различимым объектом и для вражеской бомбежки, и для артиллерийского огня.

А вот домик вблизи сада Петру Николаевичу понравился.

Можно было предполагать, что здесь в свое время находилась метеорологическая станция. Во дворе сохранились все те нехитрые приспособления, которыми пользовался кружок юннатов и в кирсовской школе. Дождемер, шест с флюгером, чтобы определять направление ветра, другая высокая жердь с укрепленным наверху обручем, стоя под которым хорошо было наблюдать за направлением движения облаков.

Правда, от самого домика тоже остались только четыре стены, но внутри имелся наполовину прикрытый досками подвал, а главное, что привлекло Широнина, — домик находился в створе невысокого каменного заборчика, который тянулся меж садом и шоссе, и этот заборчик просматривался отсюда с обеих сторон.

Широнин вернулся к переезду, подозвал к себе командиров отделений.

— Окапываться будем здесь, — заговорил он, указывая рукой на обочины шоссе. — Ты, Седых, со своими людьми держись поближе к насыпи. Твои ориентиры — вот тот куст; отделению Вернигоры окопаться наискосок от кювета, Болтушкин — на левом фланге, вот за тем домиком… Пару окопов в полный рост отрыть и перед домиком, остальные подальше.

— Ясно, товарищ гвардии лейтенант!

— Ориентиры вижу.

— Есть, товарищ лейтенант! — один за другим откликались командиры отделений.

— И вот что еще: предупредите всех, чтобы понапрасну на снегу не толклись.

Широнин опасался, что бойцы наследят вокруг, втопчут в грязь снег, и без того лежавший леденистым голубовато-серым студнем, и тем самым демаскируют позицию взвода. Но этого последнего предупреждения можно бы и не делать. Мартовское солнце уже исподтишка хозяйничало на пригревах. На откосе железнодорожного полотна оно обнажило просмоленные, блестевшие шпалы, кучу шлака, когда-то давно выброшенного из паровозной топки, растопило снег над охапкой перекати-поля, и его ежастые шары покачивались на тоненьких ножках, точно раздумывая: сорваться ли с места и перемерить озорными скачками степь сейчас или дождаться такого ветра, чтобы взметнуться под самые облака. Прибавлялось черноты и на гребнях придорожных канав, на буграх да и на ровном поле.

Вернигора разметил в стороне от кювета окопы для своих бойцов и теперь сам, поплевав на широкие ладони, с силой налег ногой на штык большой саперной лопаты, выворотил первый пудовый ком мокрой земли. На ее срезе вылупилась какая-то крохотная зеленая личинка.

— Перезимувала? — дружелюбно удивился Вернигора и срезал еще бо́льший пласт.

— Ну, хлопцы, весенние полевые работы начались.

— Да уж, видать, начались. Трактора аж гудят, — в тон Вернигоре откликнулся Букаев, кивая в сторону горизонта.

Канонада, гремевшая с утра, приблизилась. Ее перекаты учащались. Западный небосклон порой усеивался облачками разрывов — стреляли зенитки, — порой же закрывался нарастающими снизу клубами дыма, и тогда очертания горизонта на глазах менялись и весь он словно бы колебался. Оттуда, со стороны Краснограда, все чаще проходили и к триста шестому километру, и к переезду, где окапывался первый взвод, колонны наших частей, артиллерийские и минометные батареи, обозы. Шла большая перегруппировка войск.

— Что там, сынки? Припекло, что ли? — разогнул спину и кинул проезжавшим батарейцам Андрей Аркадьевич, копавший окоп вблизи шоссейного кювета.

Расчет расположился на станинах 152-миллиметровой гаубицы и, будто бы накрепко к ней привязанный, оцепенел. Каждый, выбрав на неудобных сиденьях относительно удобное положение тела, старался не нарушить его и не обращал внимания на грязь, которая всплескивалась из-под колес, густо залепляла сапоги, шинель да и лицо. Реплика Скворцова не пробила пасмурного молчания, видимо, вконец истомившихся и в боях, и в дорогах артиллеристов. Лишь один из них глянул сверху вниз на стоявшего по пояс в земле Скворцова, строго прикрикнул:

— Копай, копай, папаша, поживей, не валандайся. Каждому своя задача.

— Глянь, какой начальник нашелся. Это я и без тебя знаю. Ты хоть шинель подбери… Рассупонился, как у тещи за оладьями.

Но артиллерист только дремотно прикрыл веки, не шевельнул и рукой, и угол шинельной полы поволокся дальше по дороге, к переезду.

Широнин, наблюдая за отходом частей, поторапливал взвод, чтобы до наступления сумерек отрыть хотя бы одиночные окопы. Кто знает, что принесет ночь и следующее за ней утро? А окапываться было нелегко. Набухший влагой суглинок налипал на лотки лопат, свинцово тяжелыми пластинами приставал к подошвам сапог, и не один уже солдат и про себя и вслух клял Гитлера и гитлеровцев, всех, кто их породил. Чертенков, который в иной обстановке справился бы с такой работой за четверть, ну от силы за полчаса, сейчас только сопел и медведем ворочался в наполовину отрытом окопе, поправляя его обваливающиеся стенки. Кирьянову, когда на заводе случалась авария, нипочем было простоять с молотком и зубилом в руках две смены, а сейчас даже он сбил ладони до сукровицы.

Больше всего пришлось потрудиться отделению Болтушкина, которое окапывалось неподалеку от пруда. Вначале лопаты, легко входили в верхний песчаный, еще не оттаявший грунт, но за ним оказалась заиленная земля — очевидно, в первые летние месяцы пруд разливался и здесь. Под ногами захлюпала жижа, которую впору выбрасывать не лопатой, а черпаком. Между тем окопы здесь были крайне нужны. А что, если гитлеровцы вознамерятся прорваться к переезду через сад?

Только когда стемнело, Широнин велел прекратить работу — она в основном была закончена, — выставил по сторонам шоссе боевое охранение, половину взвода отвел в подвальчик дома на отдых.

На неприметном, разложенном в яме костерике вскипятили чай.

А на шоссе не смолкали покрикивания ездовых, урчание моторов, и нет-нет да чья-либо фара брызгала светом, на миг выхватывая из ночи то шагающую колонну, то повозки обоза.

В подвальчике было темно и сыро. Пахло гниющим деревом, затхлыми бочками из-под солений. На не прикрытый досками пола угол набросили и прикрепили плащ-палатки, закурили, надышали, и в подвале потеплело от скучившихся, пропотевших в нелегком труде тел. Поблескивая цигарками, молча прислушивались к движению на шоссе.

— Вроде отходят наши, а? — несмело произнес чей-то малознакомый голос, наверное принадлежавший кому-либо из новеньких.

Этот вопрос — а по существу, утверждение — выразил давно зревшую у каждого догадку, ту догадку, о которой не хотелось и говорить, не то что отстаивать ее.

— Отходят, отходят!… — раздраженно передразнил Злобин. — Наконец-то понял, наконец-то разобрался!.. А что же, считаешь, как ты в армию пришел, так теперь прямиком и до Берлина?

— Да я ничего такого и не думал… Просто вижу, как дело оборачивается, ну и сказал, — смущенно стал оправдываться новичок.

— А как же оно для тебя оборачивается? — еще раздраженнее спросил Злобин. — Небось мозоли натер и теперь отдыхать неделю собрался. А свое-то дело знаешь?

— Знаю.

— Ну?

— Известно что… Стоять до последнего! — уже с искренней запальчивой обидой воскликнул тот же голос новенького.

Широнин, слышавший весь этот разговор, вмешался:

— Что ты, Злобин, на парня налетел? Глаза никому из нас закрывать не для чего. Война ведь… Сводку сегодня слушали?.. А парень, как видишь, и в самом деле свою задачу понимает, правильно сказал — стоять до последнего!

— Да я против него ничего не имею. Я только так, к слову заметил, — смутился теперь сам Злобин. — И сам давно вижу, что отходят.

Несколько минут молчали, попыхивали цигарками.

— Стоять до последнего! — вдруг задумчиво повторил слова парнишки Кирьянов. Огонек цигарки выхватил из темноты его круглые надбровные дуги, глубока запавшие, воспаленные глаза. — Как знать, где оно последнее, а где не последнее?..