Мстители двенадцатого года

— А как же? — спрашивала из вежливости Параша.

— Поворачиваешься вправо, вытягиваешь руку с пистолетом, в локте ее чуть сгибаешь, поняла ли? Да ты слушаешь? Это меня поручик научил. Мы с малым числом гусар в засаду попали. Взялись удирать. Лошади наши приустали, а у француза свежие, начал нагонять. Мы с поручиком рядом скакали. Я было за пистолеты взялся, а он их у меня вырвал. Оба разрядил — первым выстрелом ближайшего француза из седла выбил, под вторым лошадь свалил. Потом свои пистолеты взял. Отбились.

— Он отважный, — чуть слышно сказала Параша.

— Настоящий гусар. — Александров поправил фитильки свечей. — Я ведь тоже в гусары метил, да не удалось.

— Что так? Ты, благородие, тоже не из последних.

— Не по средствам. — Вздохнул. — Мундир и снаряжение гусарские дороги больно, уланские попроще… Поди-ка, Параша, коней взгляни.

Параша вышла. Корнет взял зеркальце, пощипал верхнюю губу, где никак не всходили положенные улану усики. Однако загляделся — лицо чистое, свежее, глаза ясные. Опять чему-то вздохнул и вернул зеркальце на место.

Воротилась Параша, внесла горячий самоварчик. Корнет и крепостная девка пили чай с сахаром и пряниками. Мечтали каждый о своем, а выходит, что об одном и том же.

— Его невеста не дождалась, — невпопад сказала Параша. Александров даже не спросил: о ком же? Только проговорил:

— Ему от невест отбоя не будет.

— Я без него засохну. Ровно ромашка в зной-полдень.

— Лишь бы жив остался.

— И то ваша правда. Да и мне воевать теперь уж так-то пристало.

— Ты теперь куда, Параша?

— Возвернусь в свое село, соберу баб в отряд: мужики-то наши по лесам хоронятся…

Да, было и такое. Прятались иные мужики по лесам, оставив избы и хозяйства на сбережение своим бабам и девкам. Те и берегли. Порой удавалось, да вот себя не всегда получалось уберечь от алчного и голодного до женского тела француза. Но тем злее и беспощаднее становились бабы. И вилами насквозь протыкали, и головы косами срезали ровно податливый травостой. Всяко бывало…

— Пошла я, — Параша с трудом подавила зевок, устала. — Чтой-то грусть налегла. Хорошо почивать вам, ваше благородие.

Несмотря на возникшую приязнь, расстались суховато. Будто недовольные друг другом.

Волох стянул с ног старого князя сапоги, тот улегся на кровать, покряхтел, раскурил трубку.

— Ну, Лешка, как мыслишь?

— Да просто, батюшка. Ежели Шульц все исполнит…

— А исполнит ли?

— Петр Алексеевич, — непрошено встрял совсем уж распустившийся Волох, — нешто вы не исполнили бы за жизнь его благородия вашего сынка?

— А вот и не знаю! — вспылил князь. — И что ты рыло свое чумазое всюду суешь! Сапоги вон который день не чищены! — Помолчал, отвлекшись. — И где ты водку воруешь?

— Ваше благородие, — обиделся Волох, — казак не ворует, казак берет.

— И где берет? — князь заинтересованно привстал. — Показал бы.

— Да где есть, там и берет.

— А где есть?

Алексей с улыбкой следил за развитием интересной темы. Догадывался, что и батюшка, и Волох клонят разговор в одну сторону. Словно два клена свои ветки под одним ветром.

— Много где, — туманно поясняет Волох, поднимая с земли сапоги князя. — А что сапоги такие, так вы дороги не разбираете. Нет, чтоб по сухому пройтить. Да об травку обтереть…

— Нет, Алешка! Ты слышишь, как он крутит? Отвечай прямо! Где водка есть?

— В разных местах. — Волох на всякий случай пятится ко входу.

— Далеко? — настаивал князь.

— Не шибко далеко.

— Понял, Алексей? — хохочет князь. — У него вся саква бутылками набита! Так, что ли, казак?

— Ну уж… вы уж… вся саква… — И твердо отвечает: — Никак нет, ваше благородие! Не вся, место еще есть.

— Неси!

— Ветрено больно, — опасается Волох. Полотнище палатки и впрямь дергает сухой осенний ветер.

— Нет, ты понимаешь, Алексей, — кипит самоваром князь, — он утаил от своих командиров добытое в бою! А сейчас еще боится, что его унесет ветром.

— Ну уж в бою, — улыбается Алексей. — Батюшка, у нас не об водке сейчас речь.

— Об водке никогда сказать не лишне. — Грозно взглянул на Волоха. — Ступай! И пустым не смей вернуться!

— А сапоги, ваше благородие?

— Об траву оботру! Пошел! — пересел к столику, поближе к сыну. — Так что там Шульц?

— Ежели Шульц все исполнит в точности, француз клюнет. Тем более, что шибко зол на казаков. — Алексей перевернул многострадальную карту, взял перо. — Здесь, на взгорочке, поставит орудия, все три, и начнет тупо бомбардировать «казачий бивак». Зарядов жалеть не станет. А потом бросит в атаку всю свою конницу.

— Сколько сабель у него?

— С разведки донесли — до батальона.

— Много, — вздохнул князь.

— Много, — согласился, нетерпеливо кивая, Алексей. — Но станет мало. Вот этот лужок перед рощей, он не лужок — болотце. Пеший пройдет, верховой увязнет.

— А как же вы проехали?

— Так поутру, батюшка, приморозило. Резервный полк как раз к полудню подойдет. Пока артиллерию развернет, в самый раз будет.

— Ну не больно-то, — старый князь скребет подбородок. — Как передние увязнут, задние опомнятся. — Ударил ладонью в стол. — Не перечь отцу!

— Не опомнятся, батюшка. Они широко пойдут, вразбежку, чтобы бивак охватить да поживиться. А мы со стороны дороги пехотой их отрежем — кого перебьем, кого захватим.

— Дельно, Алешка. Но не забывай: в бою, как ни планируй, всякие перемены не в лад случаются.

— Я в резерве Буслаев взвод буду держать.

— Удержишь ли? Горяч Буслай. И молодцы у него горячие.

— А вы ему, батюшка, от себя накажите. Он вас уважает.

— Уважает, — буркнул князь. — А должон бояться.

— Гусар никого не должен бояться, батюшка. Ни противника, ни командира.

— Ишь ты! — князь тронул непослушный ус. — Поумнел. Как повоевал под моей рукой, так и поумнел. Да где ж этот чертов Волох? Ни сапог от него не дождешься, ни водки.

Тут же вошел «чертов Волох», держа за руку крестьянскую девчонку лет пяти — в рванье, со спутанными в колтуны волосами, босую — ступни красные, вроде гусиных лап.

— Это что за чучело? — воззрился с изумлением князь. — Тебя, пропойца, за чем посылали? Кто такая?

— Так приблудимши. Девчонка, ваше благородие.

— Вижу, что не конь. Тебя как звать?

— Настея, — проговорила, робея, непослушными от холода губами.

— Чья ж будешь, Настея?

— А ничья, барин.

— Мамка твоя где?

— Нету мамки, побили.

— Кто побил?

— Солдаты.

— А папка что ж? — Князь заметно наливался гневом.

— Папку тож. — Девочка переминалась с ноги на ногу, поджимая то одну, то другую. Князь подхватил ее и посадил рядом с собой на койку. — Стали мамку забижать, папка их коромыслей, а они его саблями. Потом мамку забидели и тоже порубили. А я убегла.

— Не догнали?

— Не, я спряталась. А посля к баушке пошла, в Калиновку. Да заблудилася.

— Волох! Отведи девчонку к Александрову. Пусть они с Парашкой отмоют ее, накормят да оденут как-нито. Понял? А потом — в обоз, что ли?

— Слушаю, ваше благородие. В полном виде будет сполнено. — Он пропустил девочку вперед, откинул полог, обернулся: — А водка туточки, возля порога, на холодку. — Вздохнул чему-то.

— Видишь, Алешка, каков у нас враг? — Помолчал сурово, опять ус потрогал. — Завтра, поручик, не стремись пленных брать. Кормить их еще…

…К вечеру Параша привела девочку:

— Просилась доброго барина посмотреть.

— Ну и сама покажись, — усмехнулся князь. — Да и красавица вышла! Глядишь, скоро и сосватают.

Александров и Параша в две иглы обшили девочку. Сарафанчик, платочек, обувка нашлась — еще не очень по ноге, но уже и не босая. На спине, меж худеньких лопаток — тоненькая косичка с вплетенной ленточкой. И глазки уже совсем другие — не усталые и не испуганные. Бойкие даже.

— Тебе принесла, — она вложила в сухую ладонь старика Щербатова липкий леденец. — Гостинец.