Мстители двенадцатого года

Алексей рассмеялся. Полегчало.

— А Парашу не обидь. Она к тебе насмерть присохла. Такую бы женку тебе. Да где ж взять-то? Ну, пойдем-ка, согреемся.

Далеко за полночь, получив на крыльце горячий поцелуй Параши и увесистый шлепок в плечо от отца, Алексей сел на лошадь, поправил повод и, покачиваясь в седле, направился к биваку. Издалека увидел туманный дымок над полем над загашенными кострами; кое-где вспыхивали угольки, метали в ночь яркие искры.

— Слушай! — издалека донеслось. Видать, услышал караульный легкий конский топ. — Кто идет? Каков пароль будет?

— Ты, что ль, Евсеев? Молодец, что не спишь.

— На посту, ваше благородие, не спится. Да и ночь больно хороша. Развиднялось. Месяц гуляет. Совсем как дома. Вспоминается. У нас завсегда месяц над домом стоял. Яркий такой, радостный. Бывалоча с поля едешь, а он тебе светит. — Евсеев подошел ближе, ласково сунул ладонь под узду. — Конь у меня был в хозяйстве. Не строевой, конечно дело, разлапистый. Но на работу лютый. А как с работы, с поля, домой, шагает миленок строевым, ушами стригет, ажно похрапывает. Ласковый…

— Скучаешь?

— А как же не скучать, ваше благородие? Поди и вам печально от дома вдали. У вас дом, поди, большой, у меня избенка — а для нас обоих родимое гнездо. За него мы с вами и бьемся.

— И за государя.

— Государь — что? У него вся держава под рукой. За все такое сердце болеть не станет, не хватит его.

Осекся Евсеев, лишнее сказал.

— Это я так, господин поручик… В размышлении. От месяца в небе. Над самой головой. Вы уж не серчайте. Проводить вас до балагана-то?

— Найду. Ты правь свою службу.

— И то. Стоишь один в поле, а в голове много чего копошится. Иной раз и не совладаешь, лишнее слово скажешь.

— Да не печалься, — устало обронил Алексей. — Мы ведь с тобой одного эскадрона бойцы.

— Оно и верно. Сегодня вы смолчали, а завтра я за вас слово скажу.

Алексей вздрогнул, дернулся, нагнулся:

— Что ты говоришь, Евсеев?

— Всяко можно сказать, — потоптался на месте, — да не всяко думается.

— Ты что юлу запустил? Ты прямо говори.

— Ваше благородие, адъютант у нас нынче был. Все про вас расспрашивали. Мол, как и что?

Алексей со злостью воздух из груди выпустил через туго сжатые губы.

— Ты прямо можешь сказать?

— Не осмеливаюсь.

— Ну и дурак из тебя. Что расспрашивал?

— Мол, оченно вы с нижними чинами добродушны. Что полюбовницу в наш стан приголубили. И что есаула Волоха прикрыли, когда он у пленного француза часы с кармана взявши.

— Пусти, — сказал Алексей, высвобождая повод. — Глупости. Ты как Волоха судишь?

— А никак. Они ему всю семью сничтожили, а он с них часы взял. То на то и получилось, ваше благородие. Или не то?

Осмелели солдатушки. Силу свою почувствовали. И достоинство. Что с этого будет, как знать?

Адъютант. Майор Измайлов. Его не любили. Ни офицеры, ни солдаты. Солдаты за жестокость, офицеры за что? Никто бы не ответил на этот вопрос. За неискренность? За мелочность? За мелкие подлости? В карты не играл, а если и проигрывал, то долг карточный месяцами не отдавал. Был однажды вызван на дуэль — отказался с высокомерием. Другого бы после такого в тот же день из полка вымели, а этот Измайлов удержался. Поговаривали, что тетушка его, старая графиня, имела влияние на государя. Что государю не в честь было.

Вот как однажды случилось. После трудного боя, с большими потерями собрались командиры в одной палатке. Поднять горькую чару за победу, за павших, за раненых. Ну и как у нас бывает, грусть и печаль закончились веселым разгулом. Ну вот такие мы, что с нами сделаешь. Зазвенели гитары, зазвучали озорные песни, зашлепали карты по столу, слаженному из двери, невесть с какого дома снятой. Измайлов, сидя в сторонке с трубкой, все замечал, но ни в чем не участвовал. А наутро доложил полковнику, что его офицеры всю ночь пьянствовали, непотребно пели, а под утро девок искали.

Полковник рапорт (донос) со всем вниманием прочел, положил его на стол, прижал малым ядром, что в бою его коня сгубило, и тихо, беззлобно, даже с грустью молвил:

— Ну и дурак.

— Я дурак? — уточнил Измайлов.

— Ты не дурак, ты подлец. А дурак я. Дурак, что в это время к ним не наведался.

— Государю отпишу, — пригрозил Измайлов.

— Хоть Господу Богу. Только вряд ли он к такому прислушается. Писал бы ты отставку, а?

— Я на службе Отечеству!

— Из штаба — вон. Вагенбург (тыловое обеспечение) тебе вотчина. Там непременно по своей натуре проворуешься, мы тебя перед строем расстреляем.

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

В вагенбург Измайлов не был отправлен, оставлен при штабе. И подличал как и прежде. Что ж, война порождает не только героев, но и подлецов. И кого из них больше — той армии и судьба…

— Спасибо, Евсеев. Только я его не пугаюсь.

— Пошел бы он с нами в бой, ваше благородие, так уж из него и не вышел бы.

— Ты не говорил, я тебя не слышал. Пусти, я устал, спать хочу.

Алексей отдал коня ординарцу, что дожидался у балагана, забрался внутрь, устало, с наслаждением вытянулся на прелой соломе. Легко подумал: хватит для меня на сегодня. Спать…

Он быстро уснул. Но кто ему снился? Несчастная Мари? Бедная Параша? Или босой мальчуган с голубыми глазами? Кто скажет?

Чем свет зашумел возле балагана корнет Буслаев. Отнекивался ему вполголоса Волох:

— Спят еще, ваше благородие. С вечера поздно легли, уж в полную ночь. — Кашлянул, прошептал: — Да и под хмельком.

— Буди, буди! Позицию будем оборудовать. Не поспеем к обеду — полковник уши надерет.

Алексей почувствовал цепкую буслаевскую руку на своей ноге, отбрыкнулся, вышел наружу.

— Хорош! — рассмеялся Буслаев. — Ты ровно в скирде ночевал. — Сам он был свеж, бодр, умыт.

Алексей скинул рубаху. Возле балагана, на чурбачке, — ведро с водой, жестяная кружка, обмылок на кленовом листе. С удовольствием умылся, нагнулся, скомандовал:

— Слей!

Волох щедро окатил ему голову из ведра, протянул расшитое полотенце.

— Где умыкнул-то?

— Гостинец вам, от Параши. Своей рукой расшила. Сама-то передать застеснялась.

Ведро с чурбачка исчезло, появился вместо него деревянный кружок. На нем — полкалача, серебряный стаканчик, куриная ножка.

— Откуда курица? — удивился Алексей. — Тоже от Параши?

— Коли яйца есть, так и курица найдется, — уклончиво объяснил Волох.

— Себя-то не обидел?

— Никак нет. Мы с господином полковником уже по чарке приняли, еще с рассветом. Ради солнышка.

— Не рано ли?

— Как знать. Добрые люди сказывают: одна утренняя чарка двух вечерних стоит.

— Одна ли? — усомнился Алексей.

— Да кто ж их считал? Чай, они не ворóны. Кушайте, Алексей Петрович.

В поле пошли с Буслаевым пешком. Алексей заметил, что непривычно ему шагать своими ногами — все дни ведь в седле. Буслаев шел рядом, насвистывал. Но насвистывал фальшиво. Остановился, когда отошли достаточно.

— Алексей, хочу предупредить. Измайлов на тебя кляузу написал. Говорят, до командующего она дойдет. Разжалованием пахнет это дело. Я бы его вызвал…

— Тогда и тебя разжалуют. Если не хуже. — Алексея почему-то совершенно не тревожили донос и его возможные последствия. В отставку не отошлют, а воевать и рядовым можно не хуже. — Знаешь, Буслай, как в народе говорят? Не тронь — не завоняет.

— Так кто ж его тронет? Его все стороной обходят, а все одно воняет! Неуж управы на него нет?

— Сказывают, граф Аракчеев ему протежирует. Со своим интересом. Чтобы в штабе нужный ему человек находился.

— Доносчик и соглядатай! А мы мириться станем? С этой скотиной?

Интриги… Да где их нет? А уж на войне — тем паче. Война все отношения, все человеческие чувства острит. Смелый героем становится. Робкий — трусом. Недобрый человек — подлецом.

— Чем же я ему дорогу перешел? — задумчиво, самого себя, спросил Алексей.