Страница 16 из 53
Надобно заметить, что в отличие от ненависти простого люда многие помещики, наиболее просвещенные и глотнувшие европейской культуры, весьма дружелюбно и гостеприимно к нам настроены. Они радушно нас принимают, снабжают продовольствием, не жалеют кормов для лошадей, жалуются на своих подданных и просят их наказания. К слову бы заметил, моя веселая Жози, что в городах и городках, нами отбитыми и занятыми, девицы легкого поведения (по-русски их называют каким-то неблагозвучным словом) так же весьма благосклонны к нашим солдатам и берут довольно скромную плату за свои услуги. (Порой, к прискорбию, довольствуясь звонкой оплеухой на прощанье.)
…Но я отклонился. Исправив все необходимое по службе, мы отправились верхами по любезному приглашению в имение… Ильменьевка (черт сломит эти русские имена). Нас встретили, как у них говорят, хлебом-солью хозяин и его супруга, прилично изъясняющиеся, но с варварским акцентом, на нашем языке (который стал всеевропейским), предложили нашему вниманию изысканный, хотя и довольно скромный по военному времени обед, обласкали и сказали много искренних комплиментов, как нашему императору, так и нашему воинству в лице присутствующих офицеров. Хозяйка дома, Софи по имени, была откровенно любезна, особенно с нашим юным капралом. Он, разумеется, как истинный француз, не разочаровал дебелую дворянку и поднялся с ней на короткое время в мезонин, куда она увлекла его под предлогом посмотреть саксонский фарфор и портреты предков. Я полагаю, что ихние предки остались довольны нашим капралом.
А смешная история случилась чуть ли не следующим днем. По иронии судьбы и перипетий войны на чужой земле, в то же время, несколько позже нас, тороватую супружескую пару навестили русские гусары. Они вели себя не в пример нас грубее и истинно варварски. Не обратив внимания на чары хозяйки, отобедали и выгребли из тайных закромов помещика не меньше десяти четвертей отборного овса для своих лошадей.
Оскорбленный в своих лучших чувствах помещик прислал в наш полк нарочного с сообщением, что эти гусары обосновались неподалеку, в деревеньке. Да еще и содержались в этом сообщении сведения об том, что эскадрон русских гусар ведет обоз с провиантом, с оружием, с фуражом.
Дабы восстановить справедливость, мы кинули в то село до роты наших кирасир. С расчетом, что между вечером и ночью усталые русские будут варить свою «kasha» и пить свою «vodka». Набьют свои «брюха» грубой варварской пищей, зальют свои головы «vodk’ой» и завалятся с красными девками храпеть под скирдами соломы.
Но, дорогая Жози, видно, водки было мало, либо девки не оказались столь любезны, как многие дворянки и веселые девицы, но нас встретили пушечным огнем, гусарскими саблями и ружьями крестьян. Я сражался в этой стычке отчаянно, и разве что не один из своей роты остался благодаря Господу и твоим молитвам в живых и не плененным.
Твои милые губки уже сложились, вижу, в гримаску: что же здесь забавного? А все забавное впереди. И, кажется, прости мою унылость, — позади.
Так что же дальше? Разбитые бесславно, без добычи, мы вернулись в полк. Наш славный командир по-солдатски отпечатал нас бранными словами, в коих было уже множество позаимствованных из русского языка. Надо сказать, что бранный русский язык весьма образен и оскорбителен. В нем много таких оборотов, идиом, что впору браться за саблю. Однако между собой они этими словами общаются обыденно, и особой обиды в них не видят — разве что оценку умственной деятельности и указание для дальнейшей деятельности. Надо признать, что последнее не всегда понятно и зачастую противоречит первому.
Не хмурься, Жози, не кусай в нетерпении свои алые губки. Перехожу к главному. Хотя главное для меня уже несколько месяцев — это целовать твою взволнованную страстью грудь… Виноват, виноват…
Действие помещика было расценено русскими, как предательство, часть из них, несмотря на опасность, вернулась в имение с целью подвергнуть его владельца (дворянина, заметь!) низкой экзекуции в виде порки плетьми на глазах у слуг и прислужников, а также — что самое унизительное — в присутствии его супруги.
Однако, милая Жози, все дело обошлось поединком на шпагах, в итоге которого помещик получил забавную рану… Как бы тебе сказать? Сзади, несколько ниже спины.
Мы, конечно, примчались на помощь, запоздав по обыкновению. Помещика застали на диване в гостиной. Он лежал, постанывая, на животе, а на обнаженные его части усердный доктор накладывал свои примочки.
Я обещал пострадавшему не оставить без внимания этот инцидент и распорядился, подмигнув капралу, отправить по следу злодеев карательный отряд.
Помещик оживился, кусая губы от боли и унижения, и распорядился ужином. В благодарность за это мы забрали у него тот овес, что не выбрали русские гусары.
Не правда ли, забавная история?»
После героического поражения русской армии под Смоленском Багратион написал Аракчееву. Письмо было гневное и во многом несправедливое. Хотя его тон и содержание отчасти можно отнести за ту боль, что испытывал князь сдачей Смоленска. Вину за которую он полностью возлагал на Барклая де Толли.
«Милостивый государь, граф Алексей Андреевич!
…Я клянусь Вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержался с пятнадцатью тысячами более тридцати пяти часов и бил их; но он (Барклай) не хотел остаться и четырнадцати часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, — неправда; может быть, около четырех тысяч, не более, но итого нет. Хотя бы и десять, как быть, война!..
…Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр (Барклай де Толли), может, хороший по министерству; но генерал он, не то что плохой, но дрянной, а ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Он самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя… Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…
…Я лучше пойду солдатом, в суме воевать, нежели быть главнокомандующим и с Барклаем…
Всепокорный слуга князь Багратион».
К сожалению, такое несправедливое мнение и неверную оценку действий и личности командующего 1 й армией разделяло большинство солдат, офицеров и генералов. Сановники и генералы были настойчивы со своими обращениями к государю о скорейшей замене Барклая.
Государь и сам не любил его, хотя всегда был вежлив и любезен с ним; он собрал Чрезвычайный комитет из близких. Комитет рассмотрел пять кандидатур на место главнокомандующего. Единственно достойным столь высокого назначения был признан князь Голенищев-Кутузов.
«Зная этого человека, — писал Александр сестре, — я вначале противился его назначению, но мне пришлось уступить единодушному желанию».
Получив назначение и все четыре армии в подчинение, Кутузов выразил Барклаю надежду на успех их совместной службы.
Барклай тяжело перенес событие, но отвечал Кутузову достойно: «Ныне под руководством Вашей Светлости мы будем стремиться с соединенным усердием к достижению общей цели, — и да будет спасено Отечество!»
Приняв от Барклая командование, Кутузов принял вместе с тем… и его стратегию ведения войны. Войска готовились к сражению, подтягивались резервы, строились укрепления, рассредоточивались полки. Главнокомандующий в сопровождении свиты объехал войска, осмотрел позиции. Всеобщее ликование было ему по сердцу. «Наконец-то, — говорило оно полководцу, — дадим горячий бой французу, остановим и погоним прочь!»
Да вот не тут-то было! Похвалив бравых солдат, пообещав им скорую победу, высказав приятные слова Барклаю за то, что мудро сохранил армию, Кутузов отдал приказ… к отступлению.