Страница 149 из 219
В продолжение двух недель я виделся с Гоголем почти каждый день; он был здоров, весел, но ничего не сказал все это время особенно замечательного. Раз только, ночью, когда я по обыкновению провожал его до Никитских ворот и нам опять попалось навстречу несколько таинственных лиц женского пола, выползающих обыкновенно на бульвар с наступлением ночи. Гоголь сказал мне: - "Знаете ли, что на днях случилось со мной? Я поздно шел по глухому переулку в отдаленной части города; из нижнего этажа одного грязного дома раздавалось духовное пение. Окна были открыты, но завешены легкими кисейными занавесками, какими обыкновенно завешиваются окна в таких домах. Я остановился, заглянул в одно окно и увидал страшное зрелище. Шесть или семь молодых женщин, которых постыдное ремесло сейчас можно было узнать по белилам и румянам, покрывающим их лица, опухлые, изношенные, да еще одна толстая старуха отвратительной наружности усердно молились богу перед иконой, поставленной в углу на шатком столике. Маленькая комната, своим убранством напоминающая все комнаты в таких приютах, была сильно освещена несколькими свечами. Священник в облачении служил всенощную, дьякон с причтом пел стихиры. Развратницы усердно клали поклоны. Более четверти часа простоял я у окна... На улице никого не было, и я помолился вместе с ними, дождавшись конца всенощной. Страшно, очень страшно,- продолжал Гоголь.- Эта комната в беспорядке, имеющая свой особенный вид, свой особенный воздух, эти раскрашенные, развратные куклы, эта толстая старуха и тут же - образа, священник, евангелие и духовное пение. Не правда ли, что все это очень страшно?" 7 Этот рассказ Гоголя напомнил мне сцену из "Клариссы Гарло". Там же Ричардсон описывает сцену в этом роде.
Л. И. Арнольди. Мое знакомство с Гоголем. Рус. Вестн., 1862, т. XXXVII, 59-63.
В Москве - помнится мне, в 1849 году - мы встречались часто у Хомякова, где я бывал всякий день, и у Смирновых. Гоголь был всегда молчалив, и тогда уже видно было, что он страдал. Однажды мы сошлись с ним под вечер на Тверском бульваре.- "Если вы не торопитесь,- говорил он,проводите меня до конца бульвара". Заговорили мы с ним об {447} его болезни.- "У меня все расстроено внутри,- сказал он.- Я, напр., вижу, что кто-нибудь спотыкнулся; тотчас же воображение за это ухватится, начнет развивать - и все в самых страшных призраках. Они до того меня мучат, что не дают спать и совершенно истощают мои силы".
Ф. В. Чижов. Кулиш, II. 241.
Последнее мое свидание с Гоголем было во время летней вакации, не помню, какого года. Краевский приехал на побывку в Москву и остановило я у В. П. Боткина. Каждое утро я отправлялся к ним на чаепитие и веселую беседу. В один из таких визитов неожиданно является Гоголь, по возврате из чужих краев,- каких именно, тоже не помню... Гоголь, на мой взгляд, изменился: похудел, стал серьезнее, сдержаннее, не выказывая никаких причуд или капризов, как это им делалось нередко в других, более знакомых домах. Боткин предложил где бы нибудь сообща пообедать. Гоголь охотно согласился; "Чего же лучше,- прибавил он,- как не в гостинице Яра, близ Петровского парка". Таким образом мы провели время вчетвером очень приятно, благодаря прекрасной погоде и повеселевшему дорогому гостю. За обедом он разговорился и даже шутил. Когда на закуску была подана вместо редиски старая редька, он позвал слугу и спросил его: что это такое? - Редиска,- отвечал слуга.- Нет, мой друг, это не редиска, а редище, точно так же, как ты не осленок, а ослище".
А. Д. Галахов. Сороковые годы. Ист. Вестн., 1892, февр., 404.
Странное дело: я теперь меньше тружусь, чем когда-либо прежде, меньше занимаюсь, а между тем все мне мешает. Время летит так, что не успеешь оглянуться,- и все еще почти ничего не сделано. Меньше, чем когда-либо прежде, я развлечен; более, чем когда-либо, веду жизнь уединенную, и при всем том никогда еще так мало не делал, как теперь. И от этого находят досадные расположения духа, Я не в силах бываю писать, отвечать на письма, не в силах исполнять всех тех обязанностей, которых исполнение приносило прежде удовольствие душе моей. Вот тебе в коротких словах вся моя душевная история... Я собираюсь в дорогу; располагаю посетить губернии в окружностях Москвы, повидаться с некоторыми знакомыми и поглядеть на Русь, сколько ее можно увидеть на большой дороге. Где проведу зиму, не знаю.
Гоголь - А. С. Данилевскому, 1 июня 1849 г. 8, из Москвы. Письма, IV, 269.
Сестра моя (А. О. Смирнова) уехала в свою калужскую деревню, и Гоголь дал ей слово приехать погостить к ней на целый месяц. Я собирался тоже туда, и мы сговорились с ним ехать вместе. На неделе, два или три раза. Гоголь заходил ко мне, но не заставал дома. В последний раз он приказал сказать мне, что готов ехать, просит меня дать ему знать, как, в чем и когда мы отправимся. У меня был прекрасный, большой тарантас, вроде коляски на дрогах 9. Гоголь был очень доволен экипажем и уверял меня, что в телегах и тарантасах ездить очень здорово, особенно людям, подверженным ипохондрии и геморрою. Когда наступил день отъезда 10, Гоголь приехал ко мне с своим маленьким чемоданом и большим порт-{448}фелем. Этот знаменитый портфель заключал в себе второй том "Мертвых Душ", тогда уже почти конченный вчерне. Портфеля не покидал Гоголь всю дорогу. На станциях он брал его в комнаты, а в тарантасе ставил всегда подле себя и опирался на него рукою. Я взял с собою в Калугу одного француза вместо камердинера, предоброго малого, но до чрезвычайности тупого и глупого. Он никогда не выезжал из Москвы, и, кроме того, будучи слабого здоровья, с великим удовольствием отправлялся со мной, чтобы подышать деревенским воздухом. Наконец, в пять часов вечера, мы уселись с Гоголем в тарантас, француз взобрался на козлы, ямщик стегнул лошадей, и все пошло плясать и подпрыгивать по мостовой до самой Серпуховской заставы. Француз, не привыкший к такому экипажу, беспрестанно вскрикивал, держась за бока, и ругался на чем свет стоит. Мы только и слышали: "Sacristie! Diable de tarantasse!" 11 Гоголь смеялся от души, и при всяком новом толчке все приговаривал: "Ну, еще!.. ну, хорошенько его, хорошенько... Вот так!.. А что, француз, будешь помнить тарантас?" Ямщика тоже забавлял гнев моего француза, и он не только не сдерживал лошадей, но, как нарочно, ехал крупною рысью через весь город. Наконец, потянулось перед нами прямое, как вытянутая лента, шоссе, и мы поскакали, качаясь, как в люльке, в нашем легком тарантасе. Даже французу понравилась такая шибкая езда, он, закурив сигару, беспрестанно поворачивался к нам и как-то весело улыбался, причем называл Гоголя - M-r Gogo. Я несколько раз поправлял его; но он извинялся и через пять минут опять назвал его так же. В продолжение всего месяца, пока мы оставались в Калуге, он никак не мог запомнить, что Гоголя зовут Гоголь, а не Gogo.
Так ехали мы до Малоярославца. Гоголь много беседовал со мной, мы говорили о русской литературе, о Пушкине, в котором он любил удивительно доброго и снисходительного человека и умного, великого поэта. Говорили о Языкове, о Баратынском. Гоголь превосходно прочел мне два стихотворения Языкова: "Землетрясение" 12 и еще другое. По его мнению, "Землетрясение" было лучшее русское стихотворение. Потом говорил Гоголь о Малороссии, о характере малороссиянина и так развеселился, что стал рассказывать анекдоты, один другого забавнее и остроумнее. К сожалению, все они такого рода, что не годятся для печати. Особенно забавен мне показался анекдот о кавказском герое, генерале Вельяминове, верблюде и военном докторе-малороссиянине. Мы много смеялись. Гоголь был в духе, беспрестанно снимал свою круглую серую шляпу, скидывал свой зеленый камлотовый плащ и, казалось, вполне наслаждался чудным, теплым вечером, вдыхая в себя свежий воздух полей. Наконец, когда совершенно стемнело, мы оба задремали и проснулись только в двенадцать часов утра от солнечных лучей, которые стали сильно жарить лица наши. Малоярославец был уже в виду. Вдруг ямщик остановился, передал вожжи французу и соскочил с козел.- "Что случилось?" спросил я.- "Тарантас сломался,- отвечал хладнокровно ямщик, заглядывая под тарантас.- Одна дрога треснула, да заднее колесо не совсем-то здорово... Не доедешь, барин, здесь чинить надоть..." Экая досада, а мы хотели поспеть вечером в деревню; но делать было нечего, надо было кое-как доехать до станции, и мы шажком поплелись по скверной городской мостовой. Когда тарантас наш остановился перед станционным домом, толпа ямщиков с любопыт-{449}ством окружила его, и каждый почел долгом осмотреть дрогу, заднее колесо и потом сказать свое мнение. Гоголь тоже очень внимательно рассматривал экипаж.