Страница 2 из 118
И все-таки совсем без примечаний не обойтись… Сделаем одно, но пространное…
Собравши все, что современники знали о Лермонтове, не мог утерпеть, чтобы не сопоставить два ряда обстоятельств, бросающихся в глаза, каждый из которых предопределил его жизнь и неотвратимо подвел к трагической развязке этой жизни. Все, что я сейчас скажу, является своеобразной разгадкой книги, которая вдумчивому читателю и без того стала бы ясна. Впрочем, как я уже говорил, читатель волен делать и другие выводы. Я же, после многих размышлений и поисков, поразился более всего следующему…
Пушкин был смертельно ранен на дуэли 27 января 1837 года, умер через два дня — 29 января в 2 часа 45 минут. Именно этот срок стал началом стремительного и рокового отсчета жизни Михаила Лермонтова. Ему оставалось прожить всего четыре с половиной года. За это время ему предстояло стать великим поэтом, прославиться волокитствами, сделаться легендой Кавказской войны. Срок маловат, конечно, но все это ему удалось. Не хотел он только смерти. Но вот тут-то выбора у него уже не было. Характер времени легче бывает понять, если узнать те слова, которые были тогда в большем ходу, чаще осмысливались, прилагались к житейским конкретностям. Может быть, эти слова и всплывали на поверхность только потому, что ими в самом деле легко было определить существо именно той жизни. Люди иногда подчиняются словам как обстоятельствам. «Рок» — было таким словом в пору Пушкина и Лермонтова.
В том, что успел Лермонтов написать, слово это сорвалось с пера его около двухсот раз. Одна только «любовь» встречается чаще. Что-то это да должно значить.
А вот что. Чем значительнее жизнь человеческая, тем меньше в ней выбора. Достаточно в ней произойти одному событию, чтобы тотчас определилась остальная их цепь. И тут даже самой великой личности уже не освободиться от предопределения. Того самого неумолимого рока.
Построение, скажут мне, зыбкое, на песке строенное, требующее доказательств.
Доказательством таким и является вся жизнь Лермонтова. Имя его сразу и удивительнейшим образом связалось с именем Пушкина. Связей этих так много, что возникает подозрение в мистическом их единстве. Это бросается в глаза. Посудите хотя бы вот по этим начальным деталям.
Жизнь его могла бы пойти совершенно иным путем, не напиши он отчаянных стихов своих «На смерть поэта». Но он их написал. Теперь смотрите, как неотвратимо, последовательно, спаянно потянутся за этим все остальные звенья его драмы. Удивительно, что он сам этого не чувствовал, не захотел исправить. Да и хотя бы почувствовал, ничего уже было не изменить. Посмотрите: можно ли было что-то предпринять против этой удивительной логики рока?
Вот написаны знаменитые стихи, которые взбудоражили Россию почти так же, как и само убийство Пушкина. В них-то и увидят наиболее проницательные современники первую из посмертных связей Пушкина с Лермонтовым — в нем угадают наместника его земной жизни. Лермонтова за эти стихи отправляют в первую ссылку на Кавказ. Он пробыл там больше года, но, вернувшись, с удивлением и удовлетворением узнал, что толки о его стихах в Петербурге не утихли и его имя здесь известно. Некоторые особо чуткие к поэзии люди уже чуют в нем преемника и поэтической славы Пушкина. Опять связь.
Именно в это время приезжает в Россию нехорошей памяти пылкий парижский юноша Эрнест Барант, сын посланника и в свой двадцать один год уже атташе министра иностранных дел. Мог ли он, представляющий интересы Франции, не полюбопытствовать: не затронута ли ее честь вообще в стихах Лермонтова, которым так сочувствует Россия? Конечно, не мог.
«Дело вот как было, — напишет А. И. Тургенев. — Барон д'Андре, помнится, на вечеринке у Гогенлоэ, спрашивает меня, правда ли, что Лермонтов в известной строфе своей бранит французов вообще или только одного убийцу Пушкина, что Барант желал бы знать от меня правду. Я отвечал, что не помню, а справлюсь; на другой же день встретил я Лермонтова и на третий получил от него копию со строфы; через день или два, кажется, на вечеринке или на бале уже самого Баранта, я хотел показать эту строфу Андре, но он прежде сам подошел ко мне и сказал, что дело уже сделано, что Барант позвал на бал Лермонтова, убедившись, что он не думал поносить французскую нацию...»
С чего бы это вдруг послу спустя два года допытываться еще раз о том, что ему должно быть и так ясно? Этим интересуется его сын. Так в истории Лермонтова впервые появляется еще одно роковое для русской поэзии французское имя — Эрнест Барант. Пушкин соединил Лермонтова и Баранта. Хотя и выяснилось, что не всю Францию винит Лермонтов, но его имя уже запомнилось мнительному французу, запомнилось в обстоятельствах, закрепивших начальную неприязнь... Далее события развиваются так.
«...Спор о смерти Пушкина, — пишет известная поэтесса Е. П. Ростопчина, одна из бесчисленных кузин Лермонтова, — был причиной столкновения между ним и г. де Барантом, сыном французского посланника...»
Многие другие считают, что причиной наметившейся дуэли, напротив, были «несколько успехов у женщин, несколько салонных волокитств», но, как бы то ни было, начальная неприязнь выросла до размеров грозных. Дело надо было решать поединком. И тут еще одно необычайное и значительное совпадение. «Барант потребовал драться à l'epee française (по-французски — на шпагах). Лермонтов отвечал, что он не французский маркиз, а русский гусар, что шпагой никогда не владел, но что готов дать сатисфакцию, которую от него требуют. Съехались в назначенное место, дрались, никто ранен не был, и когда секунданты стали их разнимать, то Лермонтов сказал Баранту: я исполнил вашу волю, дрался по-французски, теперь я вас приглашаю драться по-русски на пистолетах, — на что Барант согласился. Русская дуэль была посерьезнее, но столь же мало кровопролитная, сколь и французская...» Представьте, как поразительно мне было узнать, что Лермонтов на этой дуэли мог быть убит из того же пистолета, что и Пушкин. Во всяком случае, целили в него наверняка из того самого.
Проверить это оказалось не таким уж трудным делом. Вспомним, как стрелялся Пушкин. Вернее, откуда взялась пара пистолетов, которые привез к месту дуэли виконт д'Аршиак, секретарь французского посольства, секундант Дантеса. Он взял их в посольстве, у того самого Эрнеста Баранта. А сам Барант привез их с собой в 1835 году. Это были пистонные пистолеты, которые в те годы только-только приняли на вооружение французской армии. В отличие от популярных дуэльных пистолетов Лепажа и Кюхенрейтера боевые пистонные пистолеты очень редко давали осечку. Пистолеты эти изготовил на Дрезденском оружейном дворе Карл Ульбрих. В дуэли с Пушкиным осечки не было.
Теперь, когда стрелялся сам Эрнест Барант, он, само собой, использовал для того собственные пистолеты, то есть те самые, которые уже знамениты были участием в дуэли Дантеса с Пушкиным. Смотрите, как близко история Пушкина подходит тут к истории Лермонтова. Удивительно...
Конец этого происшествия таков. Сам Лермонтов в донесении полковому начальству описал его лаконично: «Так как Барант почитал себя обиженным, то я предоставил ему выбор оружия. Он избрал шпаги, но с нами были также и пистолеты. Едва мы успели скрестить шпаги, как у меня конец переломился, а он слегка оцарапал мне грудь. Тогда мы взяли пистолеты. Мы должны были стрелять вместе, но я немного опоздал. Он дал промах, а я уже выстрелил в сторону. После сего он подал мне руку, и мы разошлись». Напрасно тут было бы думать, раз пуля просвистела мимо сердца, значит, смертная беда миновала. Пуля еще только набирала свой гибельный разбег. Ход событий, как я уже говорил, остановить или изменить было невозможно.
Далее они развивались так. Тут приведу я несколько записей современников.
«История эта довольно долго оставалась без последствий, — запишет впоследствии юный родственник поэта А. Шан-Гирей, — Лермонтов по-прежнему продолжал выезжать в свет и ухаживать за своей княгиней; наконец, одна неосторожная барышня Б., вероятно без всякого умысла, придала происшествию достаточную гласность в очень высоком месте, вследствие чего приказом по гвардейскому корпусу поручик лейб-гвардии Гусарского полка Лермонтов за поединок был предан военному суду с содержанием под арестом, и в понедельник на Страстной неделе получил казенную квартиру в третьем этаже с.-петербургского ордонансгауза, где и пробыл недели две, а оттуда перемещен на арсенальную гауптвахту, что на Литейной».