Лиюшка

Мальчишки за шахматами фыркнули.

Игорь встал из-за стола и хлопнул дверью.

Но Шурочка его больше не изводила. Лишь иногда в обеденный перерыв за цехом, в скверике с хилыми, пыльными деревцами, в веселой потасовке, ненароком, плотно прижималась к нему и смеялась глазами, а Игорь, боясь вспугнуть ее, терялся и она это видела и знала, что может теперь уманить его за собой хоть на край белого света, но не делала этого. Может быть, поняв, что по душе ему, ждала, что придет день, время, и он насмелится, подойдет к ней и преданно заглянет в глаза, не хмуро, как теперь, а ласково о любви скажет, никогда не слышанные ею слова, и она ему расскажет о своей жизни, о тайных думах о нем… И тогда сразу же растают на его высоком лбу две резкие морщинки и вспыхнут глаза, засияют. А может быть, понимала, что это надолго и серьезно, и сама пугалась этого, и теперь уже нарочно обходила, ускользала от него и не знала, как все ее похождения и шашни мучили его, терзали.

Он долго старался внушить себе, что она всего лишь похотливая бабенка, и зачем она ему? Да к тому же вместе работают — сплетен, разговору не оберешься… Но только стоило ей подойти, как еще не сознавая того, он уже напрягался, смотрел куда-то в сторону и говорил с ней до смешного официально.

А в весенние ночи она стала сниться ему. Покорная и незлобивая приходила в его сны, раздевалась, и он долго ласкал ее, уговаривал уехать, улететь на край белого света. Иногда, в снах, он терял ее. Ездил по незнакомым городам, искал, от неудачи плакал и молил кого-то вернуть ее. И, проснувшись, еще долго чувствовал трепет сердца, разбитость и слабость в теле.

— Ты хоть знаешь эти места?

— Нет.

— Так куда ж мы идем?

— Куда-нибудь.

— Какая-то ты странная, Шура? То вдруг тебе захотелось остановить автобус и выйти не зная где, сейчас ведешь не знаю куда…

— Ну что ты ворчишь? — остановилась она у края картофельного поля. — Придем куда-нибудь… Может, к речке, может, к озеру. Озер здесь много… — посмотрела под ноги. — Ух ты, паслен! — бросила спальный мешок и набрала в ладошку ягод, — на!

— Не хочу я, — отвернулся Ефим.

— Если устал, так и скажи — я сама понесу рюкзак, ты спальный мешок.

— Я не устал, — буркнул Ефим, поправляя лямки рюкзака.

— Пойдем через поле, — предложила она и, не оглядываясь, шагнула вперед, к близкому сквозному, но тенистому лесу.

— А вообще-то можешь вернуться, — резко повернулась она. — Я пойду одна.

Он, шагнув, налетел на нее, опешил.

— Нет, я ничего… Я иду, — виновато сказал он, опуская ресницы от ее прищуренных, дерзко стекленеющих глаз.

— Ну, как хочешь, — и пошла уверенно, будто и нет его.

Перед тем, как войти в лес, она остановилась. Из-под ног, пискнув и пронзительно сверкнув темным глазком, ошалело метнулся в кусты суслик.

— Глупенький, ты не бойся, — сказала она, — мы люди, — и обошла свежую норку.

В прохладной тени леса Шурочка долго прислушивалась к посвисту птиц и громкому перестуку, будто вдалеке рубили топором. Она, крадучись, пошла на этот стук. В развилье плакучей березы пестрый дятел терпеливо долбил нарост коры вокруг чаги.

— Этак мы никуда не придем, — хмуро сказал подошедший Ефим. — Ты до захода солнца все будешь разглядывать хвосты у лесных пичуг, а нам еще надо выбрать место на ночлег, набрать сушняку на костер и воды…

— Ох, и скучный же ты мужик, Ефим… Ну, хорошо, иди вперед… А ночевать мы будем в какой-нибудь копешке… Найдем. Ты никогда не ночевал в копешке?

— Не приходилось.

— Ты многое потерял. Зароешься в сено до подбородка и, пожалуйста, — перед тобой все небо, все звезды. Лежишь, смотришь и слушаешь писк и шорох мышей…

— Я мышей боюсь.

— Зря, — сказала она ему в спину, — у них добрые, кричащие от вечного страха глаза. Ты видел глаза мышей?

— Тебе хочется надо мной издеваться?

— Нет. А ты глаз мышей не видел. Ты видел только мышь — серый дрожащий комочек… А, в общем, ты ничего не видел… — она помолчала. — Лежишь, смотришь в ночь, слушаешь и думаешь обо всем на свете… Потом на лицо упадет роса. А на голову невзначай сядет старая, слепая сова. Похлопает крыльями, попугает ночь. А после слетит и склюнет зазевавшегося мышонка… Ты видел сову? — засмеялась она.

— Видел… Чучело в школе.

— Считай, что тебе повезло. А ты заметил, какие у нее глаза? Высокомерные, льдистые…

— Знаешь, Шура, ты фантазерка. И ты сейчас мне несешь кукую-то дикую чушь, — остановился, снял рюкзак. — Дай спальник!

— Вот тебе на! О чем же тебе рассказывать? Об асбестовом порошке или о Василине, как она приглядывает своему сыноньке невесту. Или о том, как вчера подрались в столовой двое монтажников. Один другому насыпал соли в каску?

Ефим молча вытер рукавом спортивной майки пот над губой и, осмотревшись, чуть отошел под березу в высокую траву и расстелил там спальный мешок.

— Достань репудин! — скомандовал он.

Это ей смешным показалось.

— А винца тебе не достать?

— Сам достану.

Он зачем-то сбросил кеды и босиком, шалея, пошел на нее и скоро смял на траву. Она признавала эту силу, покорялась ей. И, чувствуя подкатывающийся сладкий жар в теле, она понимала, что после опять будет равнодушна к нему, будет открыто посмеиваться над ним, иногда презирая.

Он запрокинул голову и, ловя жарким ртом ее смеющиеся твердые губы, простонал:

— Шурка, дура ты, дура! Чего ты изводишь меня? Ну чего?.. В загс сходим…

— А ты думаешь, мне с тобой охота маяться?

Поднял Ефим голову и ослабил руки:

— Как это?

— Да просто… Молодой ты еще… Лет на семь поди моложе меня, а? Да и не поймем мы друг друга…

— Ты не темни, голубушка! Знаю я, что на Корюкина заришься. Красивый, денежный парень… Квартира есть… Увижу с ним, зашибу!

— Какие вы все эгоисты — один убью, второй зашибу… Тьфу!.. А ну, встань!..

Он нехотя поднялся, достал бутылку сухого вина и залпом выпил кружку.

— Будешь? — налил ей.

— Посмотри, как на стволе березы дрожит тень листьев, и о нее спотыкаются муравьи. Ты посмотри!

— А, чушь! На, испей этой водицы…

Лежа, она потянулась рукой, сорвала розовую макушку тысячелистника, сказала:

— Пьем вино под такой красивой березой и все обижаемся на жизнь…

— Я на жизнь не обижаюсь. Я на тебя обижаюсь. Эх, как бы мы зажили!

— А как? — спросила она.

— Хорошо.

— Ну, а как хорошо-то?

— Поработали б, а вечером в сад поехали.

— В чей сад?

— Ну, взяли б участок земли. Деревца посадили…

— А на чем бы поехали?

— У меня ведь и гараж есть, можно б подкопить на машину. А потом сел, поехал — красота! А в саду малинка, цветочки…

Она подумала: «И Яшка тоже мечтал об этом… Интересно, а как Игорь живет?..»

— О чем думаешь? — спросил он.

— Как живет Игорь, — пошевельнулась.

— Как живет? Мы-то мечтаем, а он, небось, уж дачу достраивает. А мы мечтаем…

— Мы не мечтаем. Во всяком случае я.

Он не ответил, насупился. Она удовлетворенно молчала, разглядывая лесные цветы.

Тишина. В зеленой прореди блекло-синее небо и томное бледное солнце, да далекая морзянка дятла и тонкий писк комарья напоминают, что жизнь людская не вечна…

— Я люблю тебя, — вдруг печально сказал Ефим. — Я тебя очень люблю. А ты сейчас думаешь о Корюкине… Ты уйдешь к нему. Я это предчувствую…

Она не ответила.

— Я тогда пропаду, сопьюсь… — сказал он.

Ей не хотелось видеть его неспокойные, что-то ожидающие и просящие глаза.

— Пойдем искать воду, — холодно предложила она. — Этим вином не напьешься… А в то, что кто-то пропадет от любви ко мне, я не верю…

Они поднялись и пошли.

Ефим понуро плелся за ней по лужайчатому лесу молча. Усталые, они в потемках набрели на два стожка сена. На макушку стожка взобраться у них уже не было сил, подрыли глубокую нишу с бока стожка и забрались в нее, мгновенно утонув в зыбучих волнах сна.