Жестокий спрос

Заперев кабинет на ключ, Карпов мерял длинными ногами расстояние от угла до угла. За последние дни он так много всякого передумал, что у него с утра начинала болеть голова. Сейчас не торопился, не нервничал — перегорел, сейчас он просто хотел побыть один, помолчать, успокоиться и что-то окончательно, бесповоротно решить для самого себя.

Из окна кабинета Карпов долго вглядывался в угол «Снежинки», словно хотел заметить там что-то новое, но угол был прежний, выкрашенный синей краской, и вывеска старая, какую делали еще до открытия.

Вглядываясь, Карпов начал думать и вспоминать. Вспоминать, как вскоре после открытия «Снежинки» директор леспромхоза привез комиссию из области. Комиссия была важной и к встрече готовились тщательно. Фаина расстаралась, и стол, когда за него сели, поразил даже видавших виды городских мужиков. В деревянных чашках лежали моченая брусника и ядреная, словно только что сорванная с ветки, облепиха, дымилась уха из стерлядок и огромный судак растянулся на длинном узком блюде как живой. А потом еще подавались домашние пельмени, соленые помидоры и огурцы, из запотелых бутылок, густо наставленных на столе, быстро убывала водка. Карпов вместе с мужиками из комиссии, как выразился директор леспромхоза, развязал пупок. Пил, рассказывал анекдоты, пел песни и вместе с Фаиной лихо отплясывал под радиолу «цыганочку». Двери в «Снежинке» были закрыты изнутри на крючок, окна плотно затягивали тяжелые шторы, увидеть гуляющее начальство никто из посторонних не мог, и Карпов веселился от души.

Директор леспромхоза, когда застолье вошло уже в обычное, шумное и бестолковое русло, подсел к Карпову и стал жаловаться:

— Несчастные мы люди, Палыч. Живем, как в узде. Развеяться, вздохнуть и то некогда. Все боимся, оглядываемся. Вот, говорят, хорошо начальником быть, это хорошо, когда со стороны смотришь. А Фаина-то у нас, глянь, ну, бабенка!

Фаина и впрямь без устали летала между столиков, всем успевала и подать, и улыбнуться. Мужики ели ее глазами и наперебой старались усадить с собой. Она присаживалась, выпивала, и глаза у нее зазывно светились.

Карпов это заметил и хотел ей сделать внушение, но директор леспромхоза потянул рукав:

— Да ты садись, отдыхай. Сегодня наш день. Можем мы хоть один раз в году погулять или не можем? Эх, а бабенка хороша! Годки сбросить, ухлестнул бы!

Застолье шло прежним ходом. Почувствовав, что затяжелел, Карпов через кухню двинулся на улицу, чтобы перевести дух на свежем воздухе. В темном коридоре нечаянно услышал прерывистый смех, тяжелое сопенье, потом шлепок и вдруг прямо на него выскочила раскрасневшаяся, улыбающаяся Фаина. Остановилась, стала быстро поправлять белый фартучек.

— Ты что, сдурела? Шашни разводишь?

Фаина дернула плечом и рассмеялась ему прямо в лицо:

— А это вы, Дмитрий Павлович, своим гостям скажите.

И пошла в зал, повиливая бедрами.

Дальнейшее Карпов помнил смутно. Директор леспромхоза жаловался на тяжелую жизнь, он ему поддакивал и тоже говорил, что начальником быть — как собачью долю нести.

Разъезжались в третьем часу ночи.

Потом Карпову рассказывали, что у Фаины кто-то ночевал из комиссии, но он пропустил мимо ушей — мало ли чего не наговорят.

Такой вот случай, запоздало краснея от стыда, вспомнил Карпов, глядя на угол и на обшарпанную вывеску «Снежинки». Он все ходил и ходил по кабинету. Потревожил телефонный звонок. По крепкому баску сразу узнал директора леспромхоза.

— Не забыл про совещанье? В четыре в райисполкоме быть. Машину подошлю, вместе поедем.

Приход Ерофеева и Григорьева выбил Кузьму из привычной колеи. За какое дело ни брался — все валилось из рук. Измучил себя, плюнул и подался в избу. Жена солила капусту. Сенки были завалены мокрыми, раздавленными листьями, с голого стола, на котором резались кочаны, стекал сок, чуть красноватый от свеклы. Кузьма примостился в уголке, топором обкорнал кочень и стал хрупать. Старшие ребятишки были в школе, младшие носились по улице и в избе стояла непривычная тишина, нарушаемая лишь стуком ножа и скрипом капустных листьев. Жена у Кузьмы, высокая и плоская, как доска, работала без устали и, как обычно, молчком. Всякий раз, когда Кузьма нечаянно заглядывался на нее, ему становилось немного обидно и жалко, что она, живя с ним, тянет такую тяжелую лямку: дом и шестеро ребятишек. Сам он к хозяйству был не очень сноровистым, схватится что-нибудь делать, вроде, хорошо пойдет, а до конца довести не может. Поначалу жена пилила его, ругала, плакала, что он для семьи не сильно старается, потом махнула рукой и замолчала.

Женился Кузьма второпях, не разглядывая и не раздумывая, сразу же после разлада с Фаиной, после ее отъезда в город. Хотелось ему что-то доказать ей, а, может, и самому себе.

«Вот ведь хреновина какая, — думал сейчас Кузьма, забыв про кочень. — Сколько лет думал Файке той же монетой отплатить, а тут взял и отказался. С чего? Сам понять не могу. Ведь она когда из города вернулась да в „Снежинке“ на почете объявилась, я тогда места себе найти не мог. Вот, думал, зараза, выплыла, прямо как Ерофеев, к тому с какого бока жизнь ни повернется, он все равно наверху. А я вот не могу так, не умею, вот и точило зло, что не могу и не умею наверху оказываться. А зло, оно как палка о двух концах, один по людям, а другой по самому себе. А чего злиться? Чего, спрашивается, надо было? Лучше не стало. А с другой стороны глянуть — я их нисколько не хуже. Чужого никогда не загребал, жил только на свое, шире положенного рот не разевал. Как говорится, по Сеньке и шапка. Вот ребятишек на ноги поставлю, а сам на пенсию, рыбу удить. И пальцем никто не покажет. А Фаина за сладкой жизнью кинулась, вот и нашла… дырку от бублика. Будет случай, так ей и скажу. Не глупей я вас и не хуже. Пусть слушает. А что не подписался, так это…»

И тут Кузьма споткнулся. Вроде все по местам, по полочкам разложил и опять споткнулся. Маялась душа и неосознанно сопротивлялась тому, что он говорил, ждала каких-то иных, непохожих слов и мыслей.

— Ты не заболел? — спросила жена, отрываясь от работы и сладко разгибая спину. — Ходишь, как спросонья.

— Голова опять шумит.

Кузьма поднялся и действительно почувствовал, что в голове у него будто молоточки застукали. В прошлом году он замешкался у лесовоза, когда открывали коники, и один, падая, шаркнул его по затылку. С тех пор нет-нет, да и заболит голова, особенно после того, как он попсихует.

Прошел в избу, нашел в шкафу коробочку с маленькими красными таблетками, зацепил две штуки и, боясь выронить их из заскорузлых пальцев, торопливо сунул в рот. Боль понемногу утихомирилась. Солнце между тем шло на закат, окна домов вспыхивали ярким пламенем, пересвечивались и поигрывали. Кузьма сидел присмирелый, глядя в распахнутые настежь двери сенок, завороженно следил, как солнце тонуло в забоке. Сначала оно только едва задевало за верхушки, а потом опускалось все ниже, глубже и голые ветлы становились алыми. Ветер заносил запахи пустых огородов, прелой ботвы и мокрети. Спокойствие и пустынность царили вокруг. И только сам Кузьма в этом спокойствии и в этой пустынности не мог найти себе места, мучило, давило его непонятное чувство, похожее на вину…

Совещание затянулось до позднего вечера. Карпов с директором леспромхоза сидели на заднем ряду и от скуки то переговаривались, то позевывали. С трибуны говорили о том, что говорено было много раз, что уже давно примелькалось и на что не обращают внимания. Председатель райисполкома выступал последним. И с самого начала стал распекать Карпова за то, что в Оконешникове нет порядка, что там расплодилось много пьяниц, а сельсовет не принимает никаких мер, за последнее время даже не провели заседание административной комиссии. «А проведи я заседание, — с горечью думал Карпов, — и слова бы не сказали, хотя от заседания ничего не изменится». Это так его поразило, что он даже привстал.

— Не ерепенься, — директор леспромхоза искоса глянул на него и похлопал по руке. — Сиди, мотай на ус.