Страница 12 из 50
«Сегодня я сообразил наконец… Довольно глупости, безумия. В один год я перевидал столько, что хватило бы Майн Риду на 10 томов. Но я не Майн Рид и не Буссенар. Я сыт по горло и совершенно загрызен вшами. Быть интеллигентом вовсе не означает обязательно быть идиотом…
Довольно!
Все ближе море! Море! Море!
Проклятье войнам отныне и вовек!»
Так будет описан этот эпизод в «Записках на манжетах».
Увы, море было еще далеко.
Вскоре доктора Булгакова направили в Грозный, из Грозного — в Беслан, запомнившийся тем, что питание состояло сплошь из одних арбузов. Правда, солдаты воровали кур во дворах, варили и приносили доктору.
И вновь перевод во Владикавказский госпиталь.
Зима 1919 года, липкая, дождливая, промозглая. Поселили доктора с женой в школе — громадном, пустом, холодном здании. Но выдавали неплохой паек, платили жалованье и даже обеспечили денщиком.
На базаре можно было купить все необходимое — муку, мясо, селедку. Миша стал печататься в газете «Заря Кавказа». Говорил жене: рассказы пишет, пустяки. Иногда даже давал читать. Она все нахваливала, всему радовалась, а он пренебрежительно дергал углом рта и комкал газету. Но писать не бросал. Только приходил из госпиталя — и либо за письменный стол садился чуть не до утра, либо удалялся на какие-то загадочные «дежурства». На жену — ноль внимания, словно она пустое место.
В апреле Михаил ездил в Пятигорск. Вернулся почесываясь:
— Что там у меня на спине, посмотри, Тась?
Тася подняла рубашку, присмотрелась, щелкнула ногтями:
— Вошь…
Через некоторое время у Михала началась страшная головная боль, его бросило в озноб, трясло под двумя одеялами и наваленными сверху пальто. Температура оказалась огромная.
«Тифозная вошь!» — поняла Тася.
Кто бы мог тогда подумать, какую роль сыграет это ничтожное насекомое не только в судьбе доктора деникинской армии Булгакова, но и в мировой словесности. Вошь заставила писателя «встать на сторону революции», «душой принять новый строй» (так писали в его биографии в советские годы, не упоминая, естественно, тиф). Вошь сделала его чужаком в своей стране, мучеником, затравленным советской литературной кликой. Но ведь одному Богу известно, как сложилась бы его судьба «там» — в эмигрантских бегах с белыми офицерами. Выбора тогда не было — беда была общей.
— Что же мне делать? — прибежала Тася к начальнику госпиталя. — В жару мечется.
Пожилой врач с погонами деникинской армии под белым халатом и пышными седеющими усами развел белыми хирургическими руками.
— Вот уж не вовремя захворали. Н-да…Уходим мы. Госпиталь срочно сворачиваем. Красные на пятки, понимаете ли, наступают. Возьмем в обоз.
— Как — в обоз? На арбе через ущелье везти? Не выдержит он. — Тася рухнула на стул и схватилась за голову. Доктор задумался:
— Возвратный тиф. Случай, конечно, чрезвычайно серьезный. Получается, голубушка, что трогать его вам и в самом деле никак нельзя. Риск большой. Как оно там все сложиться в дороге, одному Богу ведомо…
В «Записках на манжетах» Булгаков подробно описывает свою болезнь. Ухаживает за больным «хозяйка» — некая дама по имени Ларочка (имевшая реальный прототип). К ней, а не к Тасе обращены его бредовые реплики.
«Беллетрист Юрий Слезкин сидел в шикарном кресле… Голова, оголенная тифом… Френч, молью обгрызенный, и под мышкой — дыра. На ногах — серые обмотки. Одна — длинная, другая — короткая. Во рту — двухкопеечная трубка. В глазах — страх с тоской в чехарду играют.
— Что же теперь бу-дет с нами? — спросил я и не узнал своего голоса. После второго приступа он был слаб, тонок и надтреснут.
— Что? Что?
Я повернулся на кровати и тоскливо глянул в окно, за которым тихо шевелились еще обнаженные ветви (…)
Прошелестело платье в соседней комнате. Зашептал женский голос:
— Сегодня утром ингуши будут грабить город…
Слезкин дернулся в кресле и поправил:
— Не ингуши, а осетины. Не ночью, а завтра сутра.
Нервно отозвались флаконы за стеной:
— Боже мой? Осетины?! Тогда это ужасно!
— Ка-кая разница?..
— Как какая?!..Ингуши, когда грабят, то… они грабят. А осетины — грабят и убивают…
— Всех будут убивать? — деловито осведомился Слезкин, пыхтя зловонной трубочкой.
— Ах, боже мой! Какой вы странный! Не всех… Ну, кто вообще… Впрочем, что ж это я? Забыла. Мы волнуем больного.
Прошумело платье. Хозяйка склонилась ко мне…
— Ради бога, не говорите с ним! Опять бредить начнет…
— Вздор! — строго сказал Юра. — Вздор! И все эти мингрельцы имери… Как их? Черкесы. Просто дураки!
— Ка-кие?
— Просто бегают. Стреляют. В луну. Не будут грабить…»
Забавный эпизод под названием: «Что будем делать?» Смешной бред больного, живописные персонажи подчеркивают нелепость, даже некую водевильность ситуации. Это в литературном варианте. Реальность же была куда печальней.
Белые ушли, исчезла шелестящая «хозяйка», окна заколотили, город словно вымер — безвластие. Только слышны ночами выстрелы, гортанные крики, бегают по стенам отсветы пожаров — погромы и мародерство в брошенном городе. Тася совсем одна — ни души, хоть вой, хоть ори. Миша бредит, и все страшнее становятся его уходы в беспамятство.
Шесть кризисов миновало у заболевшего возвратным тифом Михаила Афанасьевича. Каждый — на грани жизни и смерти. Тася, еле держась на ногах от усталости, сутками не отходила от постели мужа, грела воду, меняла компрессы, давала лекарства — была и медсестрой, и сиделкой, и верной подругой.
На изломе последнего, самого страшного кризиса дыхание больного, только что бурное, остановилось, глаза закатились. «Конец!» — подумала Тася. Вмиг навалилось одиночество — страшное и беспросветное. «Но грудная клетка больного вновь поднялась, из горла со свистом вырвался воздух. Он задышал все ровнее, опустились веки — уснул. Кризис миновал. С этого момента Михаил стал медленно выздоравливать».
Занявшие город красные первым делом организовали Терский ревком, одним из главных направлений которого была борьба с чуждыми элементами — «недобитой контрой». По киевским переворотам Михаил уже знал повадки новой власти и старался избежать встречи с ней. Но жить-го надо.
Пришел Слезкин — известный литератор. Стройный брюнет с выразительными темными глазами и родинкой на щеке. Юрий Слезкин прославился своими многочисленными романами «о страсти», и особенно последним — «Ольга Орг», изданным в канун Первой мировой войны. Поклонницы ходили хвостом, критики превозносили, фильм по роману сняли — жизнь беллетриста была вполне успешной. Черт бы побрал этот октябрьский переворот! Оказавшись с женой во Владикавказе вместе с белыми, Слезкин возглавил редакцию местной газеты. У него в качестве корреспондента подрабатывал доктор Булгаков. Красные поручили Слезкину заведывание подотделом искусств. Едва отболев тифом, бритый наголо Юрий поспешил к больному Михаилу, стараясь подбодрить его новыми планами (что и отражено в эпизоде «Записок на манжетах»). Теперь же — планы обрели реальные очертания.
Живописно обросший темным ежиком, Слезкин прибыл к Булгакову с новым дерматиновым портфелем, означавшим его высокое общественное положение.
Правда, обмотки остались прежними. Подмигнул черным с поволокой глазом обольстителя:
— Зав. тео — театральным отделом! Как тебе такая должность?
— Юра, я ж при белых печатался. Стоит высунуться — тут же за задницу схватят.
— Я высунулся — и вот — начальник. — Он похлопал по дерматину. — А ведь был главным редактором «Зари Кавказа». Хитрее надо быть, Миша, гибче. Чему тебя жизнь учила?
— Выживать. Как крыса в крысоморке.
— Зря так нервничаешь, клянусь. Я тебе обещал — все устроится? Устроилось. — Юрий победно вздернул подбородок и открыл портфель: — Все они у меня тут!
— Чаю будете, Юра? У нас сахара, правда, нет. Но мед настоящий. Давний пациент Мише принес, — засуетилась Тася, выставляя на стол чашки.