Страница 11 из 54
III И вновь дорога нежилая дымит и вьется предо мной. Шофер, уныло напевая, качает буйной головой. Ну что ж, споем, товарищ, вместе. Печаль друзей поет во мне. А ты тоскуешь о невесте, живущей в дальней стороне. За восемь тысяч километров, в России, в тихом городке, она стоит под вешним ветром в цветном платочке, налегке. Она стоит, глотая слезы, ромашку щиплет наугад. Над нею русские березы в сережках розовых шумят… Ну, пой еще. Еще страшнее терзайся приступом тоски… Давно ведь меж тобой и ею легли разлучные пески. Пески горючие, а горы стоячие, а рек не счесть, и самолет домчит не скоро твою — загаданную — весть. Ну, пой, ну, плачь. Мы песню эту осушим вместе до конца за то, о чем еще не спето,— за наши горькие сердца. IV И снова ночь… Молчит пустыня, библейский мрак плывет кругом. Нависло небо. Воздух стынет. Тушканчики стоят торчком. Стоят, как столпнички. Порою блеснут звериные глаза зеленой искоркой суровой, и робко вздрогнут тормоза. Кто тихо гонится за нами? Чья тень мелькнула вдалеке? Кто пролетел, свистя крылами, и крикнул в страхе и тоске? И вдруг негаданно-нежданно возникло здание… Вошли. Прими под крылья, кров желанный, усталых путников земли. Но где же мы? В дощатой зале мерцает лампы свет убогий… Друзья мои, мы на вокзале еще неведомой дороги. Уже бобыль, джерши-начальник, без удивленья встретил нас, нам жестяной выносит чайник и начинает плавный сказ. И вот уже родной, знакомый легенды воздух нас объял. Мы у себя. Мы дома, дома. Мы произносим: «Наш вокзал». Дрема томит… Колдует повесть… Шуршит на станции ковыль… Мы спим… А утром встретим поезд, неописуемый как быль. Он мчит с оранжевым султаном, в пару, в росе, неукротим, и разноцветные барханы летят, как всадники, за ним. V Какой сентябрь! Туман и трепет, багрец и бронза — Ленинград! А те пути, рассветы, степи — семь лет, семь лет тому назад. Как, только семь? Увы, как много! Не удержать, не возвратить ту ночь, ту юность, ту дорогу, а только в памяти хранить, где караван, звездой ведомый, к младенцу городу идет и в плоских ящиках с соломой стекло прозрачное несет. Где не было границ доверью себе, природе и друзьям, где ты легендою, поверьем невольно становился сам. …Так есть уже воспоминанья у поколенья моего? Свои обычаи, преданья, особый облик у него? Строители и пилигримы, мы не забудем ни о чем: по всем путям, трудясь, прошли мы, везде отыскивали дом. Он был необжитой, просторный… Вот отеплили мы его всей молодостью, всем упорным гореньем сердца своего. А мы — как прежде, мы бродяги! Мы сердцем поняли с тех дней, что к неизведанному тяга всего правдивей и сильней. И в возмужалом постоянстве, одной мечте верны всегда, мы, как и прежде, жаждем странствий, дорог, открытых для труда. О, бесприютные рассветы! Все ново, дико, незнакомо… Проснешься утром — кто ты? где ты? Ты — на земле. Ты дома. Дома.
1939
Ласточки
над обрывом
…О, домовитая ласточка,
О, милосизая птичка!
Г. Державин 1 Пришла к тому обрыву, судьбе взглянуть в глаза. Вот здесь была счастливой я много лет назад… Морская даль синела, и бронзов был закат. Трава чуть-чуть свистела, как много лет назад. И так же пахло мятой, и плакали стрижи… Но чем свои утраты, чем выкуплю — скажи? Не выкупить, не вымолить и снова не начать. Проклятия не вымолвить. Припомнить и — молчать. Так тихо я сидела, закрыв лицо платком, что ласточка задела плечо мое крылом… 2 Стремясь с безумной высоты, задела ласточка плечо мне. А я подумала, что ты рукой коснулся, что-то вспомнив. И обернулась я к тебе, забыв обиды и смятенье, прощая все своей судьбе за легкое прикосновенье. 3 Как обрадовалась я твоему прикосновенью, ласточка, судьба моя, трепет, дерзость, искушенье! Точно встала я с земли, снова миру улыбнулась. Точно крылья проросли там, где ты крылом коснулась.