Страница 63 из 104
Было совершенно естественно, что сестра кормила его с ложечки или писала письма под его диктовку.
Несколько раз, подчиняясь его настойчивым просьбам, она пристраивала пишущую машинку около кровати так, чтобы он мог нажимать клавиши, вставляла бумагу и помогала печатать, деликатно отворачиваясь, чтобы не заглядывать в текст.
Теперь он чувствовал себя гораздо лучше, мог передвигаться самостоятельно, но теперь было тяжелее. Он слишком долго лежал в четырех стенах, отвык от суеты и пространства большого города.
Так хотелось вернуться в Москву, но, только вернувшись, он понял, насколько изменилась его жизнь. Крутом все было такое же или почти такое — все, кроме него самого.
Первое время, просто чтобы выйти на улицу, нужно было сделать большое усилие над собой. Вокруг него ходили здоровые люди, не замечавшие веса своего тела. И не только ходили, но бегали, нагибались, прыгали на подножки трамваев, поднимались по лестницам, как будто это было совсем простое дело.
Они не знали и даже представить себе не могли, что переходить улицу страшно, — просто потому, что она широкая; что спускаться по лестнице вниз, может быть, еще труднее, чем подниматься, потому что ступеньки мелькают и путаются под ногами, как живые, и, если кто-нибудь не идет рядом, кажется, что сейчас упадешь. И он нуждался в помощи и покровительстве этих людей.
Даже самые слабые были сильнее его. Пожилые женщины уступали ему место, маленькие дети открывали ему дверь и придерживали ее, чтобы он мог пройти.
Когда в Дубровке Елена Александровна и Катя передвигали тяжелую кровать, чтобы устроить его поудобнее на ночь, он сидел молча и смотрел на них, стараясь сохранить хладнокровие.
Но смотреть было невыносимо, он вышел на крыльцо и простоял там, опираясь на перила, пока они не кончили.
И вот теперь Сережа. Сереже он предложил жить вместе, подчиняясь прежней, нелепой теперь уже, привычке покровительствовать.
Сережа смотрел на него влюбленными глазами, бросался подавать вещи, к которым он протягивал руку, помогал одеваться, резал хлеб, бегал за покупками, начищал его сапоги до солнечного блеска, снимал пылинки с его шинели.
Знакомые, которые помогли Владимиру найти комнату в Москве (его прежняя квартира была разбита), писали ему, что рядом с ним будет жить бодрый и расторопный старичок, желающий подработать, вполне пригодный для услуг.
С ним можно договориться — он будет готовить, покупать и прочее и прочее.
Старичок оказался ненужным: Сережа был и камердинером, и поваром, и сиделкой.
Это было так же невыносимо, как передвижение тяжелой кровати слабыми руками Елены Александровны.
Самое ужасное было то, что с каждым днем он привязывался к мальчику все больше и больше.
Расставаться нужно было именно сейчас, потом будет труднее. Через несколько дней после их переезда Владимир сказал Сереже самым естественным и непринужденным тоном:
— Знаешь, Сергей, тебя можно устроить в очень хороший детский дом, здесь, недалеко от Москвы. Будешь учиться, сможешь приезжать ко мне по воскресеньям.
— Вы не хотите, чтобы я жил с вами?
Когда Сережа волновался, он не отворачивался и не смотрел куда-нибудь себе под ноги, — он смотрел прямо на собеседника яркими синими глазами, и в этих глазах можно было читать все его чувства.
Отвернуться пришлось Владимиру. Никакой непринужденности не было в его голосе, когда он ответил:
— Я сам не знаю, чего хочу, милый друг. Во всяком случае, я хочу, чтобы тебе было лучше. Ну кем ты будешь здесь? Нянькой моей?
— В Дубровке вы говорили… вы говорили…
— Что я говорил?
— Не про няньку!
В Сережиных словах звучала такая боль, что Владимир окончательно расстроился.
— Хорошо… Я не забыл… Сережка, я же не хотел тебя огорчить!
Сережа понял, что он остается, и решил продолжить деловой разговор:
— Я буду работать. Я уже справлялся. Я пойду…
«Вот оно что! — подумал Владимир с досадой на самого себя. — Мальчишка решил, что я заговорил об этом, боясь лишних расходов!»
— Вот что, Сергей, — начал он с большой запальчивостью, — если ты хочешь, чтобы было так, как мы говорили в Дубровке, ты должен меня слушаться!
— Владимир Николаевич, да разве я…
— Стой, не переворачивай моих слов! Я не говорю, что ты меня не слушаешься, я говорю только, что ты должен меня слушаться. Сколько тебе лет? Тринадцать? Не примут тебя, ни на какую работу не примут, успокойся!
Он докончил, уже смягчившись:
— Даже грузчиком не возьмут ни в какую товарную контору! Тебе нужно учиться. Завтра узнаешь, где тут поблизости школа, и подашь заявление.
В комнату вошла пожилая женщина, худенькая, с проседью в темных волосах.
— Я соседка ваша, в домоуправлении работаю…
Она положила перед Владимиром паспорт, пенсионную книжку и Сережину справку для школы.
— Вот. Все уже оформлено.
Он раскрыл пенсионную книжку, потом захлопнул и спрятал в стол.
— Благодарю вас.
Она оглядела стены и потолок.
— Нужно будет вам печку железную поставить. В этом году центрального не обещают… Вы инженер?
Владимир обернулся. Она стояла у книжного шкафа и разглядывала книги за стеклом.
— У меня от мужа много осталось книг технических и журналов. Он выписывал разные редкие издания. Вы языки знаете? Иностранные тоже есть.
Он спросил:
— Ваш муж?..
Она ответила уже в дверях:
— Да, этим летом… под Белгородом…
Не прошло и получаса, как она вернулась с тяжелой связкой книг.
— Вы бы сказали, я бы вам… — Сережа вскочил, чтобы ей помочь.
Владимир перелистывал книги. Она смотрела по-матерински ласково на его оживившееся лицо.
— Есть что-нибудь интересное для вас?
— Очень, очень вам благодарен!
— Я бы вам совсем их оставила, но… вы понимаете…
— Что вы, что вы! Положим их вот сюда, на отдельную полку, все будет в целости и сохранности!
Когда она ушла, Сережа спросил:
— Владимир Николаевич, она вам нравится?
— Очень.
— Она на мою маму похожа. Не лицом, а так… да и лицом немного.
Владимир отодвинул от себя книги.
— Сережа, если тебе когда-нибудь захочется рассказать про своих, расскажи. А если тяжело — не надо.
Сережа сидел на подоконнике и смотрел прямо перед собой сухими, блестящими глазами.
И вдруг стал говорить:
— Я… о маме узнал… только вот теперь, когда наши пришли… Помните, мы с вами встретились… Вы говорили: «Уезжай», а я сказал, что мама должна приехать. Ну… вот она — тогда… в поезде… А Любочка — в конце зимы, болела она. Нам было очень трудно жить…
Владимир сидел у стола, подперев голову рукой, и слушал.
Человек устроен так, что он должен кого-нибудь любить. Сережина любовь была любовью с первого взгляда, с первого дня знакомства, с первого доброго слова, сказанного ему. Этот большой и сильный человек, так сочувственно отнесшийся к его маленьким неприятностям и обидам, прочно и навсегда завоевал его сердце.
Теперь, после всего пережитого, Сереже было странно, что он мог чувствовать себя несчастным, когда его в Дубровке дразнили ребята.
Очень скоро, однако, в первый же месяц жизни в Москве, он снова понял, что даже и маленькие неприятности могут причинять боль.
Он стал ходить в школу, когда занятия уже начались.
Пропущено было много. Он отвык заниматься, не все учебники удалось достать. Много времени отнимали его хозяйственные заботы.
Результатом было несколько двоек, полученных как-то очень быстро, одна за другой.
Потом начались контрольные работы, и это была гибель. Сначала Сережа растерялся, он не привык к таким отметкам. Страдало самолюбие: ребята, которые были — ведь он чувствовал это — гораздо менее способными, чем он, бойко трещали у доски, рассказывая про римских императоров. Они легко решали алгебраические задачи, над которыми Сережа ломал голову. Он знал, что Владимир Николаевич будет огорчен его неуспехами, — этого было достаточно, чтобы ничего не говорить и попытаться выкарабкаться самому.