Страница 61 из 104
Мы все здоровы. А бабушка все за всех беспокоится, и за тебя тоже. Вот папа писал бабушке, что хорошо, что я с ней, что ребята помогают, когда тяжело. Только от меня какая же помощь! Огород копала совсем плохо. Теперь у нас событие — мы его закончили. Тебе было бы смешно, как мы долго возились, да еще нам помогали. Ты бы это все в один день.
Почему моя будущая тетушка мне совсем не пишет? Ведь я точный адрес ее будущего места не знаю. Знаю только: Свердловск, до востребования, а она мне не отвечает.
Дядя Володя, напиши мне поскорее ее адрес. Мне хочется ей писать, а она — ноль внимания.
Последнее ее письмо было относительно окопов, из Москвы. Она писала, что напрасно дядя Володя думает, что он один все замечательно умеет делать, а другие ничего, что ее окопы тоже вышли замечательные — может быть, именно на ее окопе Гитлер и споткнулся.
Дядя Володя! Она мне очень нравится, да и тебе, должно быть, тоже, а не пишет! А мне ей писать хочется.
И вообще я теперь люблю писать письма.
Ученье кончилось. Бабушка занята. Судачить не с кем. Я читаю интересные книжки и пишу всем родственникам письма. Особенно тебе. С тобой буду болтать больше всего, чтоб тебе не было скучно.
Приедет ли к тебе Анечка? Вот бы ты обрадовался! Хотя теперь трудно. Бабушка сама хотела, да уж очень трудно. Ну, я совсем разъехалась. Больше писать не о чем.
Крепко, крепко тебя целую.
Твоя Катя».
«Здравствуй, милый дядя Володя!
Как ты поживаешь? Как твое здоровье?
Дядя Володя! Ты уж что-то мне очень какое-то даже совсем почти сердитое письмо написал.
А я что, в чем виновата? Я вовсе и не писала Анечке про тебя. Только и писала, что про окопы и чтобы эвакуировалась. Ты же сам просил. И я вовсе ей никаких советов не давала к тебе приехать. Ты уж что-то о ней уж слишком заботишься. И не пропала бы она вовсе, если бы и приехала. Вот!
А я ей после Москвы вообще всего два единственных раза и написала до востребования. И если бы она захотела востребовать, то удивилась бы даже, что я про тебя не пишу.
Ведь мне бабушка сразу сказала, чтобы я ей про тебя не писала, я и не писала. Что, может быть, ты ее боишься пугать, что ты тяжело ранен, и что пускай сам напишешь. А теперь бабушка волнуется, и я же виновата, что тебя расстраиваю.
А я-то тут при чем? Ведь она же сама все время твердила, чтоб я тебе писала как можно почаще. Я и писала. А вот теперь и дописалась. Я теперь тебе и писать-то боюсь! Я даже и не знаю, писать или нет. Это последнее письмо.
Как ты скажешь, так и буду. Мне тебе писать хочется, но я не буду писать, если мои письма тебе такие вредные. Но ведь скучно же тебе будет, если я писать не буду!
А уж моей будущей тетушке я и вовсе писать не буду. Она, по-моему, в моих письмах не очень-то нуждается.
Ну, больше писать не о чем.
Крепко, крепко тебя целую.
Твоя Катя».
P.S. Не сердись, я тебе ничего плохого не сделала!
«Здравствуй, милый дядя Володя!
Как твое здоровье? Как ты поживаешь? Вот сейчас пришло от тебя извинительное письмо. Ты-то его написал в тот же день, а пришло-то оно на пять дней после сердитого. Нужно бы, чтобы извинительные вперед, а сердитые после. Ну, а почтальоны, наверное, не разбираются в людских сердцах и вперед пускают сердитые, а потом извинительные.
Ты говоришь (то есть пишешь), что у тебя от раскаяния температура поднялась на целый градус. Я очень рада этому! (Что ты раскаялся, а не что поднялась, уж зачем же на целый градус!)
Ты еще пишешь, что тебя за то письмо удавить мало, а, по-моему, совершенно не к чему. И писать я тебе не брошу. Вот ты надеешься, что я то письмо бабушке не показывала. Так все твои надежды могут рушиться прахом! Мы письма читаем все вместе. Знаешь, как она на твои письма накидывается! Так что ты и ей можешь извинительное писать.
В общем, сердиться в письменной форме опасно. Вот ты написал сердитое письмо и сейчас же раскаялся, а письмо уже идет. А я получила и сейчас же немножко обиделась и написала тебе обиженное письмо. А теперь мне тебя жалко, и я раскаиваюсь, что написала. А письмо-то мое уже идет.
Ты еще боишься, что я теперь с тобой и дружить не буду. Но ты не бойся. Я с тобой дружить все время буду. И вообще, если что, так ты прямо что хочешь пиши и не раскаивайся, я не буду обижаться.
Так ты пиши мне какие хочешь письма, даже ругательные.
Если, например, тебе очень больно или рассердишься на кого-нибудь (все равно на кого, я намеков не делаю), так ты ругайся, мне не будет обидно. Значит, ты пиши ругательные, я буду очень рада.
Анечке я теперь совсем не пишу. До востребования, когда не требуют, — скучно.
Ну, пока до свидания. Крепко, крепко тебя целую.
Бабушка целует. Так ты, дядя Володя, не расстраивайся уж из-за меня-то!
Твоя Катя».
То, что Катя «не делала намеков», было вызвано письмом ее отца, полученным за несколько дней до «почти сердитого» письма дяди Володи.
Вот что писал бабушке папа:
«Кажется, у Володи с Аней дело разошлось. Да оно и к лучшему. По-видимому, она оказалась пустой девчонкой и теперь никакого интереса к его судьбе не проявляет.
Те, кто видел ее в Свердловске, очень ее не одобряют.
Муся Назарова встретила ее случайно на улице и спросила про Володю. Аня ответила очень холодно, что он пишет редко, и сейчас же заговорила о другом.
Муся Назарова только позднее, из моего письма, узнала, что Володя ранен.
Володе я об этом не пишу и не спрашиваю: вижу, что больное место».
Дальше папа писал так:
«Володя в каждом письме спрашивает, не удалось ли узнать что-нибудь про Сережу Волкова. Но, сколько я ни писал и ни справлялся, ничего узнать не мог.
Завод, на котором работала Сережина мать, эвакуировался. Я писал туда, но мне о ней могли сообщить только, что она уехала в Дубровку за детьми и не вернулась.
Фронт, я думаю, сейчас где-нибудь между Бельковом и Городищами… Лейтенант, который тогда ездил за Володей и которому я тоже писал, считает, что Сережа и все Катюшины лохматые приятели попали к немцам».
«Здравствуй, милый дядя Володя!
Как твое здоровье? Как ты поживаешь? Мне теперь совсем грустно. Очень жалко дядю Митю. Папа писал, что ты уже знаешь, что он убит.
Мы теперь с бабушкой, как только получим пропуск, поедем к его ребятам. Они ведь теперь освобождены. Их мать тоже погибла, они теперь с другой своей бабушкой, она совсем умирает.
Может быть, по дороге заедем в Дубровку. Даже странно опять попасть туда. Как все вообще совсем быстро меняется, и плохое и хорошее!
Дядя Володя! Вот ты пишешь, что тебе лучше. И в каждом письме так. А я стала складывать все эти лучше, и получилось, что ты здоров. А ты все болен. Тебе, наверно, даже надоело. Я стала один раз считать, сколько ты болен. Насчитала уйму времени. Я и не знала, что так долго можно болеть. Вот ты мне еще писал „философское“ письмо, что жизнь слагается из больших и маленьких огорчений и радостей и что ты не обращаешь внимания на свои маленькие огорчения (то есть что ты болен), когда теперь такая большая радость (то есть что наша земля освобождается). Так-то оно так. Да мне иногда кажется, что не обращать внимания тебе не так просто, как в письменной форме. Ты еще сравнивал жизнь с разными вещами. А мне больше всего нравится, что она винегрет. Тут есть намеки в мою сторону. Ты говоришь, что „раз в винегрете все перемешано — сладкие, соленые, кислые и горькие кусочки, то и нужно есть все подряд, а не выбирать одно самое вкусное, как делают некоторые“ (вот он намек-то!). И еще, что тебе хочется все-таки доесть свою порцию, хотя тебе в нее, на твой вкус, определенно переложили перцу.
Про перец я понимаю, я сама его не люблю.
А про выборку вкусных вещей твои намеки теперь уж не правильны. Я ем все, и вкусное и невкусное, кроме вареной моркови, но бабушка мою порцию дает мне сырую. И потом теперь вкусного так мало она кладет, что им и наесться-то нельзя.