Страница 54 из 104
Ребята окружили его. Катя и Нюра сели рядом с ним, а Сережа и Федя на траве.
Катя поправила перевернувшуюся медаль, чтобы всем была видна надпись «За отвагу», потому что с другой стороны было неинтересно. Сережа смотрел на Владимира влюбленными глазами.
— Владимир Николаевич, расскажите, за что вы получили это.
Владимир подумал и стал рассказывать.
А день был такой жаркий и спокойный. Странно было слушать рассказ о походе в морозную ночь, о холоде, смерти, подвигах и страданиях.
И вдруг со стороны Сережиного дома послышался голос Любочки, пронзительный, как свисток:
— Се-ре-жа! Две-над-цать ча-сов!
Сережа вскочил, будто его ударили.
— Знаю! — крикнул он и покраснел так, что Катя подумала: заплачет. Но он не заплакал.
Катя догнала его около забора и схватила за руку.
— Сережа, — зашептала она, — дядя Володя уедет через полчаса… Не уходи. Ведь ты потом можешь.
Сережа отдернул руку.
— Не твое дело!
Катя медленно вернулась на свое место.
— Куда Сережа побежал? — удивился Владимир. — Вы почему смеетесь?
Федя и Нюрка ничего не ответили.
— С этим мальчиком, — сказала Катя, — с Сережей, никто здесь не водится, и все его дразнят. Это уж ради твоего приезда с ним играли.
— Отчего же никто не водится? По-моему, хороший парень.
— Его мать уезжает на целый день, а у них, ты видел, белая коза, Альба. Так он эту козу доит.
— Козу доит? Это любопытно. Ну и что?
— Ну и дразнят его дояркой и козодоем.
— Козодой — это она придумала, — Нюра показала на Катю, — а мы — доярку.
— Идет, — сказала Катя. — И как ему не стыдно, правда, дядя Володя! Мужчина все-таки. Смотри, фартуком подвязался, будто какая-нибудь тетка-молочница.
Катя знала, что Сережа мог обойти кругом дома и войти в сарай незаметно, но он прошел прямо, своей обычной дорогой, вдоль забора, совсем близко от них. А лицо у него было как тогда, с крапивой, когда он сказал: «Мне не больно».
Владимир взглянул на часы и встал.
— Вот что, ребята, у меня есть еще полчаса до поезда. Пойдемте в сарай, посмотрим, как он козу доит.
Катя испуганно побежала за ним.
— Дядя Володя! Не ходи, не надо! Его уж и так все изводят, прохода не дают!
Но дядя Володя, не слушая ее, уже перешагивал через забор и открывал дверь сарая.
Сережа услышал шаги и закричал отчаянным тонким голосом:
— Уйдите!
Он обернулся.
— Владимир Николаевич, я не вам! Я не знал, что это вы, я думал, что это они!..
Владимир ответил очень спокойно:
— Они тоже здесь. Можно нам войти?.. Замечательная коза, породистая, — он погладил Альбу. — Вот что, Сережа, у меня к тебе просьба. Кашу варить я умею и стирать умею. Даже пуговицы пришивать давно научился. А вот козу доить ни разу не пробовал. Поучи меня, хорошо?
Сережа смотрел на него, пораженный, не зная, серьезно он говорит или это какое-нибудь новое издевательство.
— Так как же? Я тебя вчера кролем плавать учил, а ты меня доить научи.
— Владимир Николаевич, я боюсь, Альба вас не послушается.
Меня не послушается? Что ты, что ты, милый друг! Меня целая рота слушается, а ты говоришь — коза!
Сережа сказал уже деловым тоном:
— Если хотите доить, вам нужно будет вымыть руки.
— Есть вымыть руки! Катюша, неси полотенце.
— Возьмите мое.
Владимир старательно вытирал пальцы.
— Дядя Володя, — откашлявшись, проговорила Катя, — ты так и будешь в этой гимнастерке? — Она посмотрела на ордена. — Ведь ты запачкаешься!
— Ничего, теперь уже некогда переодеваться. Мне Сережа фартук даст.
— Меня Альба сначала не слушалась, — сказал Сережа. — Она привыкла, что ее доили женщины. Пришлось надевать мамин фартук и косынку. Теперь она не капризничает.
— Молодец. Маскировка. Военная хитрость.
Тесемки фартука завязались только на талии, а верхние на спине не сошлись. Пришлось верхнюю часть подоткнуть за пояс.
Владимир нагнул голову, Сережа затянул на затылке узел платка.
Владимир повернулся к ребятам.
— А вы, — сказал он строго, — стойте как вкопанные и не дышите, а то мы с Альбой будем нервничать.
Он присел на корточки с легкостью, неожиданной для такого большого человека.
Альба покосилась на него выпуклым глазом, но протестовать не стала. Сережа тоже присел.
— Не так. Вы руку вот сюда, вам будет удобнее. Правильно… Правильно…
Тонкая прямая белая струйка звонко ударилась в ведро.
Взинь!.. Взинь!..
Ребята стояли потрясенные, почти испуганные.
Владимир Николаевич, сморщив лоб и напряженно сдвинув брови, доил козу. А на груди у него раскачивалась круглая серебряная медаль «За отвагу» и позвякивала, ударяясь об орден Трудового Красного Знамени.
«Здравствуй, милый дядя Володя! Как ты поживаешь? Как поживает Анечка? Как твое здоровье? Как здоровье Анечки?
Бабушка здорова. Я здорова. И все здесь тоже здоровы. Даже Альба здорова, если ты ее помнишь. Мы все время ходим за земляникой и нашли 1 гриб. А Нюркина мама сказала, что грибы — к войне. А я спросила, имеет ли значение 1 гриб. А Нюркина мама сказала, что 1 гриб не имеет значения, что война бывает, когда их много. А Сережа сказал, что это чепуха, и я сама уверена, что это чепуха.
Мы с Сережей теперь играем, и никто его не дразнит. А войну я даже в газетах не люблю и про нее никогда не читаю. Мальчики читают. Они любят политику. Даже Нюрка и та любит, хотя ничего в ней не разбирается. А Федя сказал, что если Сережу дразнить дояркой, то и тебя. А уж ни один мальчишка тебя не станет, все ахали, как ты плаваешь, да и девчонки тоже.
А бабушка сказала, что ничего обидного в доярке нет, что они даже знатные люди. Мне и раньше Сережу было жалко, да уж так получилось, что пришлось дразнить. Я придумала смешное слово „козодой“, оно всем понравилось, так и вышло, что я по дразнению главная.
А Сережа — хороший мальчик. Я вчера пошла к колодцу с чайником, а он мне два ведра принес и в наши вылил. Только это не из-за меня, а из-за тебя.
Когда он про тебя говорит, у него в глазах восхищение. Он все время про тебя расспрашивает, а я даже не знала, какую машину ты изобрел. Бабушка тоже подробно не могла, а папа сказал: „Замечательную!“
Ну, пора кончать. Писать больше не о чем. Крепко-крепко тебя целую. Поцелуй от меня Анечку, если ты еще в Москве.
Сережа просит тебе кланяться, но думает, что ты его уже не помнишь. А по-моему, ты его должен помнить, его легко запомнить, потому что у него Альба. Бабушка тебя целует.
Твоя Катя».
«Здравствуй, милый дядя Володя! Как ты поживаешь? Как твое здоровье? Помнишь, что я тебе писала, как я не люблю про войну? А теперь у нас война настоящая, не только в газетах!
Очень страшно за папу, за тебя и за дядю Митю он тоже на фронте.
У нас теперь самый любимый человек — почтальонша тетя Маша. Как увидят ее все, так и накидываются.
Дядя Володя! У нас были четыре учебные тревоги. Сначала все боялись, а теперь нет. У сельсовета большая щель с тремя поворотами. А у нас маленькая. У Любочки тоже маленькая, совсем близко. Можно будет ходить друг к другу в гости.
Вчера мы играли там в дочки-матери. Там довольно уютно, только таинственно и песок за шиворот сыплется. А вечером ахнули: забыли куклу. Сережа за ней бегал. Хорошо, что вспомнили, — отсырела, бедная. А если бы на ночь ей там одной! Я понимаю, что кукла, а все-таки.
Говорят, что фронт к нам приближается. Над заводом вчера самолет гудел по-немецки. Сбрасывать не стал и улетел. Сережа боится за свою маму, она там на заводе работает.
Нам сказали убрать с чердака старый хлам и насыпать туда песок. А ведра и кадки чтоб полные.
Дядя Володя, я тебе буду писать почаще, папа пишет, что письма на фронте — это все.
Хотя мои, может быть, и не все.
Может быть, придет ваш почтальон и скажет: „Вам письмо“, а ты подумаешь, что это от бабушки или от Анечки, увидишь мое и разочаруешься. Но я не знаю, что тогда делать, потому что писать мне все-таки хочется.