Охотники за удачей

— Не стоит торопиться, — мягко возразил гардеробщик. — Отдайте его Березкину. Так вы убьете сразу двух зайцев: окажете нашей «крыше» услугу, подарив им отличного бойца, и избежите неприятностей, так как сегодняшний конфликт будет уже их внутренней проблемой. Позвоните Березкину, пусть он возьмет на себя все заботы.

— Как бы «свинью» ему не подложить таким подарком. У парня с головой не все в порядке. Носится с пистолетами, расстреливает прямо посреди улицы бандитскую машину, вступает в конфликт с вооруженными бандитами из-за проституток…

— Он жил другой жизнью и еще не привык к этой. Он только что вернулся из армии. Боевой офицер, командировки в «горячие точки»… Там другая жизнь, другие правила, другие идеалы, другие понятия. Да и «перестройка» во всей ее идиотичной истерии не успела затронуть армию так, как она вцепилась в гражданскую жизнь. Он ушел в армию во времена социализма, а вернулся в разгар «перестройки». Слишком резкий контраст, словно из одного мира в другой перескочил, без всякой подготовки — бах! — и другая жизнь. Парень забыл, что на дворе девяностые годы и здесь не передовая. Здесь все намного сложнее и запутаннее. Этот парень сейчас как хороший, но «сырой» материал. У него отличные способности и возможности. Тот, кто займется его «лепкой», не пожалеет. Обкатается, оботрется—и будет то, что нужно… Позвоните Березкину. Позвоните.

— Мне бы твою уверенность, «психолог», — проворчал директор. — Интересно, откуда ты это знаешь и почему так уверен…

— О, если бы вы знали, сколько всего может знать обычный гардеробщик… — с улыбкой повторил тот свою присказку. — И все же позвоните Березкину, Степан Дмитриевич. Позвоните, вы не пожалеете…

Стараясь не шуметь, Врублевский отомкнул дверь и вошел в квартиру. В прихожей переобулся в большие и уютные меховые тапочки и направился к своей комнате. Дверь спальни Ключинского отворилась, и старый художник показался на пороге.

— Как прошел день? — поинтересовался он, вытирая тряпкой испачканные краской руки. — А точнее говоря — ночь? Успешно?

— Устроился на работу, — сообщил Врублевский. — И даже отбыл первую смену. Не самая спокойная ночь в моей жизни, но бывало и хуже. Главное, начало положено: нашел квартиру, работу… Вы еще не ложились?

— Я уже встал, — сказал старик. — Я уже в том возрасте, когда жизнь исчисляется не десятилетиями и годами, а месяцами и днями. Жаль тратить время на сон. Нужно успеть еще слишком много…

— Да, я уже заметил, что недостатком идей вы не страдаете, — улыбнулся Врублевский. — Над чем работаете сейчас?

— Можете взглянуть сами, — пригласил старик, отступая в глубь комнаты.

Врублевский вошел и огляделся. Огромное, просторное помещение было превращено в мастерскую: повсюду стояли мольберты, висели картины, на полках и прямо на полу выстроились шеренги из баночек с краской, повсюду валялись тюбики и пузырьки с какими- то растворами. Несмотря на распахнутую форточку, в воздухе висел устойчивый запах краски. Лишь старомодный шкаф и узкая железная кровать напоминали о том, что здесь не только работают, но и живут. Правда, второе явно приносилось в жертву первому. Врублевский подошел к стоящему возле окна мольберту и удивленно оглянулся на художника.

— Необычно? — понимающе улыбнулся тот. — Да, смеющийся Христос редко изображается художниками. Мудрый, печальный, скорбящий, наставляющий, размышляющий, творящий, страдающий — часто, а вот улыбающийся, или, тем более, смеющийся — редко. Это каноническая традиция, но ведь у Иисуса было детство, юношество, были часы счастья и минуты веселья. Если вчитаться в Новый Завет, можно увидеть, что Он был остроумен и обладал хорошим чувством юмора. Мне почему-то захотелось увидеть Его смеющимся. Конечно, это несколько уводит от постоянного напоминания о Его миссии, но… Мне очень захотелось, что бы Он смеялся…

— Вы — атеист? — спросил Врублевский. — Если нет, то подобная вольность в обращении с традициями может вам дорого стоить.

— Я верю в Бога, но я не религиозен, — сказал старик. — Из всех религий ближе всего мне православие, но с точки зрения поборников этой религии я безбожник. Не знаю… Добро всегда добро, а зло всегда зло. Любовь, милосердие, сострадание — не имеют национальных и религиозных признаков. Как не имеют их подлость, жадность, злоба, предательство. А что касается осуждения… Что ж, люди всегда что-то говорят. Некоторым очень нравится злобствовать под благовидным предлогом, осуждать, воевать, высмеивать, гневаться. Я знавал таких «говорунов». Они чем-то напоминают высохших от злобы старых дев. Я читал их измышления о трудах Толстого, Вернадского, Андреева, Гете, Булгакова. Там звучит такая злоба, льется такая желчь, что это нельзя назвать даже «праведным гневом». Не думаю, что гнев и злость — орудия добра. Судить — привилегия отнюдь не людей.

— Вы не атеист, — покачал головой Врублевский. — Вы — еретик. В средние века вас сожгли бы на костре.

— Наверное, — согласился старик. — Даже наверняка бы сожгли. И сожгли бы как раз наиболее рьяные и «верующие», понимающие религию так, как им хочется ее понимать… Да я же заболтал тебя! — спохватился он. — У тебя глаза слипаются, а я тебе лекции читаю… Ничего, что я перешел на «ты»?

— Ничего. Я сам хотел просить вас об этом.

— В таком случае иди на кухню, где дожидается тебя завтрак, а твою постель я уже расстелил.

— Я перекусил в баре, — отказался Врублевский. — Еще один плюс этой работы: по крайней мере я не буду у вас нахлебником… О, только не возражайте, я знаю, что вы гостеприимный хозяин, но мне пока не очень удобно перед вами — я не могу отплатить вам тем же… А теперь, с вашего позволения, я отправлюсь в душ, а затем спать… Да, спать, — с предвкушением этого удовольствия повторил он. — Признаюсь, я сильно устал за этот день. Это был долгий день. Очень долгий…

Когда на следующий день, в назначенное время, Врублевский переступил порог своей новой работы, его ожидал неприятный сюрприз. Дежуривший у дверей гардеробщик отступил в сторону, пропуская его, и чуть слышно шепнул:

— В зале милиция. Тебя ждут.

Врублевский кивнул и, не сбавляя шага, вошел в зал. За ближним к выходу столиком, вальяжно развалившись, потягивали пиво три крепких, коренастых парня в форме сотрудников милиции. При виде Врублевского, старший из них, в форме лейтенанта, с явной неохотой отставил недопитую кружку и поднялся.

— Врублевский Владимир Викторович? — «казенным» голосом осведомился он.

— Да. Чем могу быть полезен?

— Вот это мы сейчас и узнаем, — многозначительно пообещал лейтенант и, ухватив его за плечо, рывком развернул к стене: — Ну-ка, руки на стену, ноги расставь пошире… Ну шире, шире!..

«Где же ты таких дурных боевиков насмотрелся, недоумок? — с жалостью подумал Врублевский. — Пришел брать вооруженного преступника, а обращаешься с ним как с мелким фарцовщиком. Неученый ты, лейтенант, грохнут тебя когда-нибудь. Ой, грохнут…»

— Только будь нежен, любимый, — попросил он, когда ладони лейтенанта скользнули по его бокам, — и не сопи так страстно, ты мешаешь мне настроиться на интимный лад…

От сильного удара по почкам у него в глазах вспыхнули искры, и на секунду перехватило дыхание. С трудом преодолев желание отплатить излишне ретивому служаке той же монетой, он перевел дух и пожурил:

— Я же просил: нежно, а ты страстен, как нетерпеливый юнец.

— Еще добавить? — деловито осведомился лейтенант, выворачивая карманы его одежды. — Только на этот раз по другому месту врежу. Чтобы ориентацию в нужное русло вернуть. Повернись.

Глаза у лейтенанта были маленькие, злые, глубоко сидящие под низким, выпуклым лбом. Нехорошие такие глаза, с желтоватыми белками и красноватыми бликами в иссиня-черных зрачках. Врублевский чувствовал их взгляд почти физически, словно грязной ветошью по лицу провели.

— Где «стволы»? — спросил лейтенант.

— Какие «стволы»? — широко распахнул глаза Врублевский. — Оружие, что ли? Я же охранник, не телохранитель, мне оружие не полагается. Я — портье.